— По-человечески да, — говорит Олля и от раздражения печатает: «Сегоднеш, его чивла» — приходится исправлять.

— Читал вашу статью о завершении дела Леоне, — продолжает комиссар. — Неплохо. Разве что кое-какие имена излишни, несколько нарочиты.

— Мне ее главный редактор правил, — объясняет Хамелеон, — у меня было по-другому. И вообще, многое в этом деле не убеждает, комиссар.

— Олля, иди помоги Пинотти, — сухо командует Порцио.

— Но тъм и тък уже тпое, — возражает Олля, переживающий машинописный кризис.

— Все равно иди.

— Понял. Ид!, синьшр ко№иссар, — отвечает Олля.

Они остаются с глазу на глаз — четвертая власть и пятая.

Комиссар восседает за грозным, цвета морской воды простором своего письменного стола.

— И что же вам, Хамелеон, кажется неубедительным?

Смелости у Карло поубавилось, но на этот раз он уже не молчит:

— Прежде всего — история Сандри. Оставим его прежние судимости, но я не понимаю, зачем человеку дома столько винтовок. Потом, этот оптический прицел... объясните, почему о нем нельзя даже заикнуться? Ну хорошо, бог с ним... однако... ну, а тот фотограф, который со всеми накоротке... ладно, бог с ним тоже... а Клещ... а эта история с ограблением... короче говоря, по-моему, это дело закрыли уж слишком поспешно.

— Мой милый юноша, — произносит комиссар и, вставая, вновь демонстрирует свою знаменитую царственную поступь, — может быть, вам было бы приятно узнать, что по крышам одного из районов нашего города кочует «кукушка»? Вам хотелось бы жить, ощущая такой «фактор напряженности»?

Господи, опять эти кавычки!

— Вам бы хотелось, чтоб наш город уподобился Чикаго, Бейруту или Аддис-Абебе? И чтобы всякий мог в любой момент стрельнуть вам в голову?

— Я думаю...

— Не надо слишком много думать. Берите пример с многих ваших коллег, которые решили остудить на какое-то время свою мозговую корку. Вон у вас сколько дел. Конгрессы, жюри, энциклопедии. Загляните-ка в газету: что пьют ВИПы? На каких матрасах спят? У вас всегда спрашивают ваше мнение, а у меня только про пистолеты и бомбы. Что ж, вполне естественно, ведь только мы и сведущи в таких делах — от одиночного выстрела до поезда, взлетевшего на воздух. Или вы хотите, чтобы про матрасы отвечал я?

— Но люди...

— Люди уж и думать забыли про этого Леоне. Тот, кто стрелял, не достиг своей цели — дать нам почувствовать нашу слабость. В городе царит спокойствие, а в этом районе, как и прежде, спокойнее, чем в любом другом. Аминь!

— Пусть он цели своей не достиг, но в парня попал. И парень этот не спокоен, он мертв.

— Только он один. А выпусти мы обстановку из-под контроля, люди откроют перестрелку из окон.

— Вам известно, что у вас под носом оружие продают и покупают как хлеб. Сперва мы советуем людям остерегаться. Потом, наоборот, рекомендуем оставить свои страхи. Устроят где-нибудь взрыв — мы обещаем: вы все узнаете. Потом говорим: к сожалению, эти сведения не для огласки. Конечно, людям становится все страшнее. Какое же это, к черту, спокойствие? Облавы! Бронемашины! Сфабрикованные процессы! Отряды особого назначения, сражающиеся против тех, кто занимает пустые дома! Депутат Сорока, оправданный за недостаточностью улик! Триста телефонных звонков с требованием оставить Сандри в покое!

Комиссар истово вздыхает.

— Вы нам совсем не помогаете. Вот она, передо мной, ваша авторитетная газета. Восемь полос на темы летнего отдыха, карикатуры, тесты, хорошие манеры. Кухня, бюст жены ведущего программы, открытый всем ветрам, а вот, взгляните, снято телеобъективом, шпионаж экстра-класса. Несколько песенок, программа телевидения, ВИПы и их происхождение. Вот почему теперь ничего особенного не происходит — все ВИПы уже произошли. Неплохо сказано? А что вы думаете, и мы шутить умеем. Или вот здесь, поглядите, какое актуальное исследование — хит-парад депутатских мнений: кто из политиков умеет лучше носить очки? Вот это да, это нам подспорье. Публика думает, что все в порядке. И стреляют тогда только в самых крайних случаях. Это и есть спокойствие.

— Да, спокойствие, — отвечает Хамелеон. — Только беда тому, кто хоть словом обмолвится о войне, в которой задействована одна из наших фирм. По-вашему, что нужнее газете — журналистское расследование, или снятая за километр грудь, или, может, откровение по поводу мениска?

— У газет имеются хозяева. В государстве — правители. У полиции — шефы. Не устраивают они вас — заменяйте. Мы же для того и существуем, чтобы не дать вам этого сделать. Аминь!

— Это — истина в вашем представлении. Однако то, что вы видите здесь, и смерть этого парня посреди газона не наводят ли вас на мысль, что существует и другая истина?

— Вы ищете абсолютную истину, а таковой не существует! — выйдя из терпения, кричит комиссар. — Тут надо выбирать: идете ли вы вместе со страной, которая движется вперед?

— Куда это — вперед, черт побери! — срывается Хамелеон и в ужасе замолкает. Он чувствует, что вдруг вернулся на десять лет назад, к бесплодным противопоставлениям, к неконструктивным выпадам, к словесной зажигательной смеси.

Комиссар смотрит на него с угрозой. Отражаясь в стеклянной поверхности стола, он выглядит королем пик. Каким же будет его приговор? Звонит телефон. Комиссар снимает трубку, и лицо его освещает улыбка, становящаяся с каждой секундой все шире. Семь раз произносит он слово «милейший». Ласково покачивает головой.

— Прекрасно! Спасибо за известие! Да-да, и тебе удачи! — С неожиданным благодушием он обращает взор на Хамелеона. — Ваш главный звонил! — сообщает он. — Чиччо Сорока — мэр! Вам имеет смысл сейчас же вернуться в редакцию. Под выборы специально отводится две полосы. Еще бы, такая важная новость! Это вам не карикатуры.

Карло молча встает.

— Ну, ну, — говорит, провожая его из кабинета, комиссар, — завтра уже никто не станет толковать про Леоне. Можете мне поверить. Вы молоды, а я уже всякого навидался. Завтра все будут говорить только о Сороке, может, называя его мафиозо, но исключительно о нем, и ни о чем другом. Ваше будущее — Сорока. Привет главному.

В Башне номер Три в то утро царит первозданная тишина. Подъемный кран возносит в небеса свою голову бронтозавра. Разошлись последние жильцы, цокая копытами-каблуками, гремя ключами и щеколдами — семь, восемь, десять, двадцать залпов для устрашения воров. Отбыл жилец с самого верхнего этажа — тот, что поливал герань на балконе Ящерицы. Кустики герани остались одни, по причине безгласности неспособные позвать на помощь; тихо угас на своем ложе и базилик, так и не добравшись до слишком далекого шпагата. На сорока квадратных метрах мрак аккуратно окутал каждый предмет. Зной прогнал с улицы последних животных, но, привлеченные роскошными отбросами, следствием предотпускного опорожнения холодильников, со всей округи слетелись мухи. Река приветствует их беспрецедентными фанфарами вони.

Лишь трое мужчин, точнее, двое и мальчик, рискнули в тот день пройти по всему кварталу и в раскаленном автобусе добраться до Святой Урсулы. Это Слон, Рак и Волчонок. Их явление в просторном холле клиники столь великолепно, что не поддается никакому сравнению.

Первым выступает Волчонок в красно-синей футбольной форме и бутсах. У Рака кремовый костюм из льна с лавсаном, галстук махаон и шляпа из необработанной соломки. Под мышкой у него ракушка из мисок, заключающая в себе крем-карамель — шедевр кулинарного искусства синьоры Рачихи, приготовленный специально для Лучо. Последним появляется Слон в бойскаутской рубашке, коротких штанишках, белых носках и сандалиях. Слоновьи ножищи, стянутые ремешками сандалий, добавляют к основному брюху еще два брюшка. Довершает ансамбль веер, которым Слон колеблет воздух. Подобную картину страж наблюдает впервые. И немедленно принимает меры к устранению одного из трех НЛО.

— А ты, сорванец, уходи. Тебя я узнал.

— До свидания, спасибо, — говорит Волчонок, который ничего другого и не ждал. Он летит на автостоянку, где его ждут.