— А ну, цыц! — властно прозвучало с нар.

Прохоров сел, а на дверях вагона уже грохотали запоры.

— Что за шум? — в раскрывшуюся щель заглянуло сердитое лицо.

— Порядочек, гражданин начальник. Ребята засиделись и затеяли возню, да староста сразу унял. Не беспокойтесь, всё будет в норме, — сказал черноволосый, спускаясь с нар.

— Староста! Что у тебя тут? — спросил надзиратель.

Сверху слез заспанный мужчина лет сорока.

— Все на месте, гражданин начальник, — лениво зевнул он и повелительно бросил кому-то: — Дежурный, убрать со стола. Смотри у меня, филон…

— Ты, Крамелюк, достукаешься до штрафного, — пригрозил надзиратель Золотому и посмотрел на черноволосого. — Да и ты, Копыткин, тоже не забывайся. Знаю вашего брата, если что случится, кроме старосты спросится и с вас. Понятно? — Щёлка закрылась. Загремел большой засов.

— Эй, Красюк, подвинься малость. Психа положи у стены, — распорядился Золотой.

Красюк, тот что пришивал пуговицы, довольно посмотрел на Прохорова:

— Ложись, браток, как-нибудь устроимся. В тесноте, да не в обиде.

В вагоне тихо, темно. Кто-то сонно выругался, заохал и смолк. Прохоров лежал с открытыми глазами. Поезд уносил его в неведомое будущее. Его не страшила тяжёлая работа. Он понимал: раз виноват — должен нести наказание. Но эти люди? Лучше смерть, чем их глумление. Если полезут, он и завтра будет отстаивать своё право человека.

— Отчаянный, — зашептал Красюк. — Держись, не уступай. Эта шпана нахальна на трусливых, что и говорить — шакалы. Ты не бойся, тут сила в почёте.

Красюк наклонился над самым ухом.

— Держись подальше от того, чего не следует видеть, — ложись и спи. — Он помолчал. — Староста — это ширма. Золотой — птица мелкая. Это так, ружьишко в чужих руках. А вот кто спускает курок, не всегда распознаешь. Видел на нарах черноволосого? Это Копыткин, его опасайся. Имеет на совести мокрые дела. Кроме того, играет по крупной. Тут все его должники, а он полный хозяин.

Заскрипели нары, кто-то спустился на пол, нащупал чайник и долго пил. Потом подошёл к окошку, тихонько насвистывая что-то трогательное и грустное.

Прохоров уловил в этом свисте глубокую человеческую тоску. На душе у него стало светлей. Это был уже второй после Красюка человек, в котором можно было найти сочувствие.

На пересыльном пункте Владивостока Прохоров попросил зачислить его в одну из работающих бригад и перешёл в барак бытовиков. Соседями по койкам оказались маленький и немолодой Исаак Кац и совсем ещё молодой, гигантского роста, с могучими плечами и огромными кулаками Вася Тыличенко.

Когда Прохоров вошёл впервые, Кац, сидя на постели, кричал на смущённого Тыличенко:

— Ты думаешь, если Исаак в два раза меньше тебя, значит, он может жить не евши?

— Дядя Исаак, я ж не заметив, як його з-ьив. Це ж трошки ще осталося. — Он положил кусочек на тумбочку и виновато посмотрел на Каца.

— Нет, вы видели этого ребёнка? — обратился Кац уже к Прохорову. — Человек получает две нормы, так это ему ещё мало! Исаак ломает голову, где бы перехватить пайку, так он слопал и то, что оставили на вечер.

— А ну буде, дядя Исаак. А то чоловик подумае чорте знае що. — Вася взял котелок и вышел из барака.

— Это дело поправимое, — улыбнулся Прохоров. — Есть у меня и сахар и хлеб. Хватит на ужин для всех.

— Не беспокойтесь, — Кац проводил взглядом широкую спину Тыличенко, и вся строгость сбежала с лица. — Я ведь это так. Его не поругай, так он затоскует.

— За что же он? — заинтересовался Прохоров.

— Вы его спросите. Объяснит коротко: «Це ж я дюже осерчав и вдарил-то два разочка. Хиба ж я знав, що вони таки хлипки…» Ну вот вам и убийство. К нему в карман вор залез, он и ударил… А

мальчишка добрый, старательный. Но воров ненавидит. Хожу за ним как нянька. Вот так и живём.

Прохоров оказался в одной бригаде с Тыличенко и Кацем. Работали они на погрузке угля. Прохоров находил утешение в труде, работал до полного изнеможения, но зато крепко спал, усталость избавляла от горестных дум.

Тыличенко знали все. На разводах он был на голову выше. Одни заискивали перед ним, другие обходили подальше.

Но вскоре случилось неприятное. У Васи украли сапоги. Совершенно новые, привезённые ещё из деревни. Кража всех удивила. Почему именно у Тыличенко? И кому нужны такие громадины?

Тыличенко заЯвил: «Хто б це не був, дюже поколочу». Исаак успокаивал, а он только хмурился, посматривая исподлобья на проходивших мимо воров, Вскоре дневальный шепнул:

— Дело Петрова.

Тыличенко стал молча одеваться. В это время в бараке поЯвился Петров. Ни на кого не глядя, он постоял и тихо направился к выходу. Тут-то его и схватил Тыличенко:

— Сознавайся, ворюга. Це ты чоботы спер? — он сгрёб Петрова за шиворот как котёнка и поднял. Тот сжался, не пытаясь сопротивляться.

— Тобе ж, шкоду, недавно свои били. Мало? Так я ж так вдарю, що ти зараз и умре, — тихо проговорил Вася и занёс сверху свой огромный кулак.

К нему кинулись Прохоров и Кац, но он плечом отбросил их,

— Тыличенко, не смейте! — В барак вбежал взволнованный Фомин.

— Гражданин начальник, он ж у мене чоботы спер. Я його вдарю, щоб больше не шкодив. — И он легко отстранил Фомина,

Тогда Сергей пошёл на хитрость, стараясь выиграть время.

— Сапоги вы, Тыличенко, получите у меня, а теперь отпустите его и пойдёмте ко мне, там во всём разберёмся.

Вася опустил на пол Петрова.

— Коли так, то пошлы, — пробурчал он угрюмо, но так и не выпустил воротника, пока не вошли в культурно-воспитательную часть.

— Садитесь, — проговорил спокойно Фомин и рассадил их по разные стороны стола. — Вы, Тыличенко, через семь дней получите новые сапоги, так что успокойтесь, — Он повернулся к Петрову — А вы рассказывайте, в чём дело.

Петров посмотрел грустно и отвернулся.

— Ну зачем вам понадобились эти сапоги? Это же сорок шестой размер.

— Заигрался. Такие были условия. Надо было расплачиваться, — еле слышно проговорил Петров.

— Где же они сейчас?

— Выбросили. Изрубили и выбросили.

— Зачем же?

— Чтобы меня искалечил Тыличенко. Ему должны были сообщить, и он имеет на это право.

Фомин понял, что Петров дошёл до полного падения. Он поднялся и подошёл к Тыличенко.

— Значит, ты получишь новые сапоги, и давай на этом закончим разговор. Договорились?

— Гражданин воспитатель, та я з ним сам разберуся.

— Сапоги ты получишь, вопрос закончен, иди, а мы тут ещё побеседуем.

— Та ци ж жулики житья не дадуть, — покосился Вася на Петрова. — Не бачив бы, то другое дило.

— В этом по мере своих сил постараюсь помочь, не волнуйся, что-нибудь придумаем, — успокоил его Фомин.

— Коли вы так уже хотите, нехай буде по-вашему, — согласился уже остывший Тыличенко и ушёл.

Фомин вернулся к столу.

— Давно я смотрю на вас, Петров, и, честное слово, не такой уж вы безнадёжный человек. Скажите, неужели вам не надоела такая жизнь?

— Кому тюрьма, а кому и дом родной. Не жалуюсь, гражданин начальник. Всяко бывает. Есть что вспомнить. В общем, живём с музыкой, умираем с песнями. Такая наша воровская житуха.

— Давайте говорить начистоту. Я был свидетелем «родительского благословения» в дровяном складе и содрогнулся от ужаса. Это же страшно и унизительно. Вы же, Петров, — человек…

— Вы видели? Как, где? — перебил он Фомина растерянно.

— Из бани и постарался осторожно помешать. Поверьте, мне вам искренне хочется помочь.

Заметив, как потеплел взгляд парня, Фомин стал ему рассказывать о себе, о службе в армии. Петров наконец поднял глаза.

— Я давно конченый человек. Знаю, подохну, как пёс, но что делать? Так нескладно сложилась вся жизнь.

— Опять крайности. У вас есть родные? — неожиданно спросил Фомин.

Парень смутился.

— Да. У меня хорошая мать и неплохие родственники. А я — позор для семьи. — Он отвернулся и замолчал.

Фомин открыл портсигар, закурили. Петров курил жадно, пряча взволнованное лицо в клубах табачного дыма,