В тамбуре хлопнула дверь, и в барак вошёл пожилой мужчина с красным, опухшим лицом, с большим носом, испещрённым синими прожилками. Покачиваясь, он подошёл к загородке и откинул занавеску.

— Ну-с, как себя чувствуем? А ну-ка поднимите рубашку! Отлично-с! Пройдёт, всё это мелочи жизни, — успокаивал он, прикладывая трубку к груди Мишки, второй конец её не попадал в ухо.

Юткин числился заведующим амбулаторией. До революции он был корабельным военным врачом, а сейчас в Среднекане — единственным представителем медицины.

— В лёгких чисто, но полежать надобно, — проговорил он, заканчивая осмотр, — В таких случаях, молодой человек, сразу граммушек двести — никаких последствий. А теперь за пренебрежение к своему здоровью придётся принимать не совсем приятную микстуру.

В это время пришла Женя и принесла утиный бульон, Юткин приосанился, но, посмотрев на свой не совсем чистый костюм, набросил шубу.

— Ну-с, поправляйтесь. Всё в порядке, и никаких опасений, — Он молодецки поклонился и вышел.

— Кажется, наш доктор опять под этим, — засмеялась Женя.

— А когда он бывает под тем? — ответил Мишка. — Моряк, что вы от него хотите?

— Я, Миша, сама вас вылечу, — Женя взяла его руку и стала слушать пульс, посматривая на часы.

— Тогда я всё время буду болеть. Мне это начинает нравиться. А если вы будете торопиться, я снова залезу в воду, — затараторил было Мишка, но в барак с шумом вошли старатели. Они уходили на зиму в Нагаево и, как это было принято, ходили по баракам и прощались. Пришёл и Космачёв.

— Ну, Миша, поправляйся. Это дело, ей-богу, ни к чему. До свидания, Женя, дай вам бог хорошего жениха. Ну а я ухожу. Не поминайте лихом. Не умрём, так весной увидимся, — говорил он, весело посмеиваясь в бороду и пожимая руки.

— Ты, Юрка, проводишь? — задержал он руку Колосова,

— Конечно, Идём, — Колосов поднялся и вместе со старателями вышел из барака.

Худые лошади, запряжённые в сани, понуро жевали, выхватывая рывками клочки сена из передних саней. Позванивали печально удила. Хотелось к зелёным лугам, где не давят голые вершины сопок. Хотелось увидеть серые пятна деревушек, белёные избы, извилистые речушки, заросшие кудрявыми ивами. Услышать задорный крик петуха…

— Потянулись, бедолаги, — толкнул Юрия Космачёв, показывая на небольшие группы людей. Старатели уходили с сидорами за плечами, в телогрейках, перетянутых ремнями, и ичигах, слишком уж налегке. Первым транспортом на поправку в Нагаево отправляли ослабевших лошадей.

— Чего вы торопитесь? Лошадей только запрягают, — спросил Колосов.

— Всё это больше для порядка. Придём мы в Нагаево раза в два быстрее. А всё же впереди лошадёнки идти веселей, да и случись что-нибудь, подберут в зимовье. Как-никак пятьсот вёрст. — Он покосился на избушку уполномоченного и усмехнулся. — А ловко он, разбойник, поставил избёнку, хотел бы, да не обойдёшь.

Фалько как раз налаживал нарты, привязывая сзади какие-то меховые узлы.

— Михаил Михалыч, прощай, дорогой! — лихо помахал ему старатель шапкой. — Только зря привязываешь за обшивку: ненадёжно! Крепи за копылки, верней будет! Прощаться не захожу, надеюсь, через денёк нагонишь! Надоест Ещё прощаться да здороваться! Ну, покедова! — Он надел шапку и помахал ещё раз рукой.

— Приведётся и встретимся, крестничек1 Ты ведь без почёта непривычный! Так что будь здоров, — крикнул Фалько.

— Ну, теперь держись! Не успокоится. Проводит до Нагаево. Видел, сколько продуктов на нартах? — Космачёв улыбнулся и крепко пожал Юрию руку. — Задержусь или что случится, барахлишко побереги, пригодится.

— Что так? Перемудрил?

— Всяко бывает. Земля, говорят, вертится, и не заметишь, как вверх ногами можешь очутиться, — ответил он и зашагал по дороге, нагоняя товарищей.

Стихли шаги старателя, Юрий побрёл по дороге. Высились новые срубы жилья. Он увидел и свой барак, приткнувшийся к серому срубу, похожему на зимовье. Его помог закончить Митяй со своей артелью.

Посёлок затих. Не было слышно ни стука топоров, ни голосов, ни смеха. Если бы не дым из труб и не звуки работающей паровой машины на станции, можно было подумать, что устье Среднекана оставлено людьми. Транспорт не приходил. Кроме продовольствия, привезут и почту, значит и письма! Эта мысль вызвала воспоминания о Вале. Колосов остановился. Неужели опять не напишет? Валька, Валька! Ничего не растерял, всё тебе.

С лиственницы посыпалась хрустальная хвоя изморози, Он поднял глаза. Помахивая серым пушистым хвостом, на ветке сидела белка, бойко посматривая на него чёрными пуговками глаз.

Колосов поднял воротник и зашагал в посёлок. Представлялась возможность устроиться с питанием у мамки старательской артели, переехавшей зимовать на устье Среднекана. Артель построила себе барак. В одной половине жила мамка Оленка с мужем, не старым, но болезненным человеком лет сорока пЯти.

Оленка была значительно моложе. Краснощёкая, налитая здоровьем, энергичная сибирячка с крупными и властными чертами лица. Она не только стирала, чинила одежду и готовила пищу для старательской артели, но и держала их всех в своих крепких руках. Про неё говорили: бой-баба. И верно, старатели её побаивались.

Когда пришёл Колосов, она стояла с метлой и отчитывала крепкого Деревцова. Потупившись, он что-то мямлил, пытаясь оправдаться.

— Ты что же, варнак, от дому стал отбиваться? Что я тебе — куфарка, прислуга? Бегать за тобой буду? Не ужинал, не завтракал, ты что себе думаешь! — наступала она на него с такой решительностью, что, казалось, её метла вот-вот будет пущена в дело.

Деревцов виновато переступал с ноги на ногу.

— Земляков провожал, да и выпил маленько.

— Только ли? А где деньги? А ну, покажи кошелёк! Молчишь, разбойник! Просадил?! — бушевала она, потрясая кулаком. — Опять королю под бороду заглядывал, анафема! Баба ждёт, детишки голыми пузами по полу елозят, а он тут себе спирт хлещет да ночами в карты дуется. — Она швырнула в угол метлу, толкнула подвернувшееся полено и подступила вплотную к старателю.

Колосов растерянно топтался. Грозный вид мамки не располагал к разговору.

— Так ты что, всю жизнь в земле ковыряться думаешь? — шумела она. — А я твои портки стирать да зашивать буду? Погляди на себя, на кого похож?

— Всё, всё, мамка. Последний раз. — Чувствовалось, что он переживал свои неудачи и был рад ругани Оленки. Это приносило ему облегчение. По мере того, как она сильней расходилась, сбегали с его лица резкие морщинки, оно понемногу светлело.

— Это который последний раз?

Деревцов покосился на противень с оладьями.

— Вот что, Микола, хочешь оставаться; оставайся, но с условием. Отдавать все деньги мне. Я сохраню. У меня немного разгуляешься. А нет — катись! — Вытерла руки о фартук, ещё покосилась на старателя и поставила на стол тарелку с оладьями и кружку чая.

— Ну а ты, хлопчик, тоже на стол проситься пришёл? Знаю, знаю, мужики уже говорили, — сказала она Юрию, глянув через плечо. — Только у меня строго. Ни на кого не погляжу. Смотри, если наше условие не подходит, то и не заводись.

— Ругать меня вроде бы и не за что. Не играю, не пью! — немного смутился Колосов.

— Э-э… да ты совсем Ещё парнишечка, — удивилась она, присмотревшись к Юрке. Он вспыхнул от такого заключения, но промолчал. — Ну что же, сынок, тащи, что у тебя накопилось постирать, поштопать. Своего бог не дал, за тобой как-нибудь догляжу.

С пуском электростанции у юрты Гермогена ежедневно останавливалось и ночевало несколько нарт. Приезжали таёжные люди: старики, молодые женщины и подростки. Маленькая юрта забивалась мехами, сумками, чайниками и гостями. Пока варилась оленина, люди, не переставая, рассматривали чудесную лампочку, щурились от света, щупали руками, щёлкали выключателем.

Одни по-детски заразительно смеялись, потирая руки. Другие со страхом смотрели на чёрную коробочку выключателя, опасливо притрагиваясь к белой кнопке, третьи переговаривались, не спуская глаз с золотистого волоска.