Пришла Левченко с тарелками, на них была уже приготовлена закуска. Валя даже не обратила на это внимания. В ней что-то возмущалось, протестовало, и в то же время ныло и сладко замирало сердце от ожидания.

— Давайте выпьем! Сегодня, возможно, день моего рождения, а может быть, и похороны всех моих чувств, всего святого, что родилось в моей душе. Выпьем за мимолетную сладость общения с вами, Валюша, и за горечь разлуки. Так не может продолжаться, — горестно улыбаясь, проговорил Корзин и посмотрел в глаза девушки. — Неужели откажетесь и выпить? Не бойтесь, это сладкое.

— Я не боюсь. Можете налить. Я значительно храбрей, чем вы думаете! — решительно заявила она и выпила залпом большой бокал. Корзин пил медленно и косил глазами на девушку.

Вале сразу стало легко. Теперь Корзин снова казался милым и бесконечно грустным. Ласковые слова, которыми он сыпал, пьянили и кружили голову не меньше, чем вино. Резвый котёнок в её душе прятал коготки. Тепло слов и их нежность, как добрая рука, приглаживали упрямую шёрстку. Левченко принесла гитару. Они пели, смеялись, было чудесно.

Никто и не слышал, как вошла Нина. Корзин, что-то напевая, ласкал губами волосы Вали.

Нина стояла у порога усталая, измученная и потрясённая. Её Валя сидела в этой компании и радостно смеялась.

Неприязнь к соседке вызвала приступ гнева. Она не выдержала и резко проговорила:

— Вам не хватает своих развлечений? Зачем вы трогаете эту девочку? Она не для вас! Я не позволю! Я не позволю превращать мою комнату… — Она не договорила и распахнула дверь.

Корзин смущённо поднялся и молча стал одеваться. Алла Васильевна усмехнулась. В её глазах вспыхнули зелёные огоньки. Она обняла девушку.

— Напрасно волнуетесь. «Синие чулки» оставьте для себя. А кроме всего, Валюша имеет право распоряжаться своей судьбой, как и комнатой.

Нина не обратила внимания на её слова. Она торопливо раздевалась.

— Я устала и хочу отдохнуть. Оставьте меня и Валю. Оставьте! — воскликнула она и сразу же замолчала.

Неожиданно для всех Валя поднялась, побледнела, губы её упрямо сжались, глаза гневно блеснули.

— Довольно, Нина! — отчуждённо проговорила она и закусила губу. — Можно меня считать кем угодно. Пусть ребёнок, девчонка. Но я считаю позорным прятаться по углам и лгать. Как мне поступать, разберусь сама. Если я не могу принимать у себя друзей, то могу пойти к ним сама. Думаю, там меня не попросят. — Она набросила полушалок и вышла за Корзиным.

— Валя! Валюша! Ты меня не поняла! Постой, поговорим, объяснимся! — выбежала за ней Матвеева. Но Валя даже не откликнулась. Она нагнала Корзина, взяла его под руку и ушла.

Матвеева стояла растерянная и опустошённая.

— Что я наделала, что?..

Погода испортилась неожиданно. С утра было тепло и тихо. Фомин встал рано. Происшествия последних месяцев вызывали тревогу. После гибели Петрова он уже не сомневался, что и эта смерть, и убийство Красюка было делом одних и тех же опытных, безжалостных рук. Преступный мир ожесточённо боролся за сохранение своего влияния, беспощадно расправлялся с людьми, пытавшимися порвать со своим прошлым. Он вспомнил свой разговор с Васьковым и задумался. Да, каждый вырванный из стана преступников давался нелегко. Шла постоянная битва за людей.

Фомин вышел из барака задолго до начала работы и задумчиво бродил по пролеску, оглядывая осенний наряд тайги. В утренних лучах солнца не только склоны сопок, долина и лес, но и струганые брёвна построек, и загорелые лица уходящих на работу людей, и даже глинистая насыпь дороги — всё было жёлтым и золотым.

На строительстве авторемонтного завода Фомин вместе с прорабом просмотрел сменные задания бригадам и встретил развод у проходной. На пятиминутке он рассказал о работе дорожников, о Сопливом косогоре, о зыбунах восемьдесят седьмого километра. Назвал фамилии лучших. Разъясняя исправительно-трудовую политику, не забыл сказать о лентяях и нарушителях лагерного режима…

С моря побежали отдельные вихорьки, подхватывая сухие листья, хвою и пыль. Пока он дошёл до лагеря, они уже переросли в целые стремительные волны. На глади бухты заметались белые буруны. Рваные облака, перегоняя друг друга, помчались в тайгу. Ветер уже с шумом вздымал жёлтую пыль трассы и с озлоблением швырял её в стёкла рам и в деревянные стены конторки. К вечеру море бушевало. Тяжёлые волны бились о срубы пирсов, размывали насыпи порта и дороги. Порывы ветра срывали толь с крыш, обдирали листы железа, с грохотом раскидывая их рядом с незаконченными постройками. В кабинете стало холодно. Колючий ветер проникал в щели. Фомин закрыл форточку и накинул шинель.

Пришёл курьер и вместе с корреспонденцией принёс свежую газету.

— Своя! — радостно схватился Фомин, разворачивая первый номер печатного органа политической части. Вот и газета. Смотришь, пройдёт несколько лет и будут свои журналы, возможно, и своё издательство.

Он вынул записную книжку. В ней Сергей отмечал все знаменательные даты. Он записал: «Октябрь, 1932 год. Первый номер газеты «Дальстрой» — и начал просматривать ещё пахнущие краской столбцы.

Дорога. Все силы сосредоточены там. В бухту Амбарчик с Лены пришли первые речные пароходы ««Якут», «Партизан». Североморская экспедиция Пхакадзе — в районе Певека. Связисты натянули провода — девяносто километров. Магаданские строители заканчивают первую тысячу метров водопровода. Готовят к сдаче первые двухэтажные, щитовой конструкции, дома. В небольшом газетном листке весь размах работы Дальстроя — от берегов Охотского моря до Северного Ледовитого океана. Фомин отложил газету.

За окном свистел и выл ветер, рассыпая сухую снежную крупу. Белая полоска снега, проникая в щели плохо подогнанной рамы, выросла на подоконнике маленьким сугробом. Вот и зима! Первая, пугающая всех колымская зима.

Затрещал телефон.

— Да. Это я, Фомин! Алла Васильевна? Билеты? Нет, благодарю, да и какой я для вас кавалер? Неучтиво? Но что делать — я солдат! Извините, не могу! Нет, нет, до свидания! — Он повесил трубку и прошёлся по кабинету.

Чем объяснить её внимание? Что у них общего? — спрашивал он себя и невольно возвращался к тому вечеру. Он закрыл глаза и сразу увидел её зовущий взгляд, почувствовал аромат духов и услышал ласковый шёпот. Сергей смущённо улыбнулся. Вот же змея, чёрт бы её забрал! Как она может?..

Вечером зашла Нина. Она стряхнула снежную пыль, набившуюся в складки пальто, и удивилась:

— Как у тебя холодно! Почему не заставишь заклеить раму и затопить печь? Тут немудрено и простудиться. Пойдём, заодно и проводишь меня. Такой ветер, одной, пожалуй, и не добраться.

Было уже темно. Порыв ветра вырвал из рук дверь.

— Сергей, держи, уносит! — крикнула Нина. Сергей нагнал ее, подхватил под руку.

— Вот он, Север! Начинает показывать зубы, — крикнул ей на ухо Сергей, но она только покачала головой, давая понять, что не слышит.

Казалось, ветер решил разметать, снести и уничтожить всё, что построили люди. Зазвенела разбитыми стёклами рама, заскрежетал и с гулом упал с крыши оборванный лист. Набежавший порыв ветра, подметая всё на своем пути, с шумом погнал по обледеневшей трассе листы фанеры.

— Наконец-то! — вздохнул Фомин, когда за ними захлопнулась дверь…

Нина Ивановна ещё сбрасывала с ресниц намёрзшие ледяные крупинки, как из комнаты открылась дверь и вышла Валя с Корзиным.

— «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой», — пропела она и, взяв под руку Корзина, вышла.

Нина поставила чайник на примус и провела Сергея в комнату.

— Удалось с ней поладить? — спросил Сергей.

— Разбитое плохо склеивается, Я извинилась. Внешне всё по-старому, но… — она наклонила голову, — но уже того доверия нет и не будет. Валя права: порой молчание хуже лжи. Достаточно обмануть один раз.

— Ты обманула? В чем жё? — забеспокоился Сергей.

— Мне не хотелось подавать плохой пример, и я молчала, надеясь, что ты сам догадаешься вызволить меня.