Юра, смутившись, подтолкнул Белоглазова. Лида подала ему свой букет.

— Со значением!

— Букет? Мне? Ого! Вот это здорово! Ну кто бы мог подумать? — забормотал он растерянно и тут же сунул его в чьи-то руки.

Прокатился смех. Завязалась непринуждённая беседа. Женщины спрашивали о морозах, о том, какие тёплые вещи брать с собой. Можно ли привозить детей. Будут ли школы, сады, детские ясли.

— А на Колыме есть загс? — спросила Лиденька.

Краснов отвечал. Валя следила за его с весёлой хитринкой глазами, насмешливыми и умными.

А Краснов, отвечая на вопросы, увлёкся и уже говорил о новом поколении колымчан, для которых Колыма станет родиной.

Вале Ещё не приходилось встречать людей, способных так просто унестись в мир будущего. Ей захотелось совершать подвиги, стать сильной и выносливой.

— Спасибо вам! Спасибо за всё, за всё. Какой вы сильный. Неужели можно так любить… — неожиданно перебила его Валя, смутилась и не закончила фразы.

Краснов просто сказал:

— Ну, это вы слишком. А разве можно не любить Колыму? Это край сильных. — Он засмеялся, скользнул глазами по своей сухощавой, совсем не богатырской фигуре и добавил — Хотя и говорят, что в здоровом теле — здоровый дух, но я не разделяю эту точку зрения. Здоровый дух — это дело нас самих, а тело выдержит. Я рад, что у вас боевое и хорошее настроение, Это сейчас самое важное.

Краснов уходил из общежития с удивительной лёгкостью на душе. С утра он знакомился с техникой, направлявшейся па Колыму. Всё это было так потрясающе огромно, что зародилась тревожная мысль — хватит ли сил и умения? Опыта не было. Маленькая группа старательских приисков — и сразу такой размах. Энтузиазм молодёжи вселил в него уверенность. Он поднялся на палубу. Скользнувший с океана порыв ветерка растрепал волосы, Мысли унеслись в прошлое.

Родной сибирский городок Боготол. Домик с резными наличниками, старая черёмуха. Он сидит на толстом суку и жуёт тЯгучую коричневую смолу. Смола припахивает дымом, но от этого только приятней. Его заветная мечта — работать на паровозе. А пока приходится довольствоваться запахом дыма. Он начинает раскачивать дерево, стараясь создать впечатление движения паровоза, но из окна доносится голос матери.

— О господи! Опять на дереве, поганец! Ведь только чистую рубаху надел! Ну погоди, погоди, придёт отец, уж теперь-то я всё расскажу. Он тебя приберёт к рукам…

Сверкая загорелыми пятками, он быстро спускается на землю. А мать уже кому-то жалуется:

— Ну что мне с ним делать? — Милый, добрый голос.

Он тихонько убегает.

Двадцатый год. Ему девятнадцать.

Он секретарь только что созданного городского комитета комсомола, делегат Третьего Всероссийского съезда комсомола, видит и слушает Ленина. Да разве многим выпало такое счастье?

Краснов улыбнулся. Теперь ему за тридцать, но в душе он продолжал оставаться комсомольцем, да иначе не могло и быть: почти вся его жизнь до отъезда на Колыму была тесно связана с молодёжью. И служба в частях особого назначения, и школа командного состава, и служба в армии. После демобилизации Хабаровский крайком партии предложил ему на выбор или низовье Амура или Колыму. И он выбрал Север.

Спускаясь с трапа, он обернулся. У борта стояла группа молодёжи. Он помахал рукой. Ему ответили. Валя тоже махала рукой и даже что-то кричала, а когда он скрылся, подошла к Колосову.

— Ты знаешь, Юрка, мне нравятся люди по-настоящему сильные, которым бы я поклонялась, или уже совсем безвольные, чтобы они молились на меня. Вот если бы ты был таким, я, наверное, влюбилась бы в тебя без памяти.

Но Колосов был занят своими мыслями и даже не расслышал, о чём говорила девушка.

Было за полночь, но на пароходе «Смоленск» и не думали спать. С палубы доносилась беготня, скрипели и хлопали двери кают. Глухо стучали над бортами пустыми чемоданами, шуршали газеты и кульки. Весь этот гам далеко разносился над бухтой Золотой Рог.

Колосов сидел в салоне и писал письмо. Глаза восторженно блестели, а расплывающиеся в улыбке щёки с Ямочками делали лицо озорным и совсем ещё детским.

— Юрка, ты ещё высунь Язык, и тогда с тебя можно будет написать картину: «Мальчик-первоклассник за любовным письмом». Как, ребята, подойдёт? — пошутил Анатолий.

— Отстань, — отмахнулся Колосов.

— Оставь его, Толька. Ты лучше посмотри на свой рюкзак. Юрка выбросил все твои образцы и уложил вместо них двадцать банок ивасей, — улыбнулся Миша, скосив глаза на урну в углу салона.

Белоглазов опешил.

— Выбросил? Да это же интереснейшие образцы. Я приготовил их для микроскопического исследования. Юрка, зачем ты выбросил? И кто бы мог подумать? — Он схватил рюкзак и вывалил всё содержимое на диван. — Я за ними километров шестьдесят отмахал. Да я вышвырну все твои леденцы, сахар, консервы, патроны, хлеб. Всё это можно достать, а где ты возьмёшь такие уникальные экземпляры пород. Выбросил… — ворчал он, выбирая из урны кусочки минералов.

Колосов, не отвечая, писал:

«Валерка, дружище, здравствуй!

Не знаю, поймёшь ли ты мое состояние. Если нет, не удивлюсь. Я так рад и счастлив, что не знаю, как это выразить. Наконец сбываются мои мечты. Сегодня последняя ночь на этом мёртвом пароходе, а завтра на рассвете посадка на настоящий живой корабль, да и эти суда, на которых мы живём, встанут под погрузку.

Эх, Валерка, Валерка! Как это ты мог раздумать? Хотя Колумб уже давно открыл Америку, но на Колыме Ещё остались «белые пятна». Я, конечно, не собираюсь ничего открывать, но горжусь тем, что иду в числе первых. Старина, мне тебя жаль.

Что тут творится — не передать. Начинается что-то великое. Да что распространяться! Разве ты, несчастный, поймёшь?

Я себе представляю, что ты читаешь моё письмо, а думаешь о громадной порции винегрета. Угадал? Ну, чёрт с тобой, на тебя обижаться нет смысла. «Рождённый ползать, летать не может».

А я уже представляю себе шторм, пурги, медвежьи тропы. Но самое отрадное, дружище, — я уезжаю первым пароходом. Днём бегал в порт смотреть нашу посудину. Название солидное — «Совет», а вид задрипанный и стоит как-то криво, говорят, что он не поддаётся балансировке,

В Нагаево не задержусь, сразу же на Среднекан, учти — центральная лаборатория будет там же. Если у тебя появятся проблески сознательности, что всё же иногда замечалось, буду тебя ждать.

В общем, всё идёт здорово. Мы тут создали комсомольские отряды, грузили мешки с углём, а я оказался ничего — таскал больше всех, и хоть бы тебе что. Конечно, с непривычки болит спина, но этого никто не знает, я не говорю. А как работал Толька — умора. Ты его, конечно, не знаешь — мировой парень. Худой, длинный. Взвалит мешок, вытянет шею и идёт, как гусь, только по-блёскивают стёкла очков. Но голова у него, братец ты мой, что надо. Назавтра он усовершенствовал китайские рогульки, и дело пошло куда лучше.

С нами в купе ехала ещё одна мировецкая девчонка, топограф. Как тебе известно, эти вопросы не по моей части, но она первая, с которой мне удалось поладить, совсем не такая, как все. Не подумай что-нибудь. Я просто всю дорогу её воспитывал. Но она не едет на Среднекан, а жаль.

Вот, пожалуй, и всё. Ну, привет и всё остальное, что там полагается».

Он поставил размашистую подпись, подумал, зачеркнул и просто написал: «Юрка».

— Ну что, готово? — спросил Саша.

— Факт.

— Невесте?

— Жене.

— Юрка, опять? — упрекнул Анатолий.

Колосов смутился.

— Нет, не жене и даже не невесте. Это я просто так, пошутил, — поправился он.

Опустив письмо, в последний раз оглядел город и бухту, с которыми предстояло утром расстаться.

Огни Владивостока уже погасли, город прижался к сопке. Только на пирсах кипела напряжённая жизнь. Взошла луна и проложила длинную, жёлтую дорожку в сторону моря. Он долго всматривался в тёмную даль, туда, где начиналась дорога в настоящую, интересную жизнь…

Пароход поравнялся с утёсами у входа в бухту. Капитан наклонился над микрофоном. Корпус судна вздрогнул, оживлённей застучали винты. Потянуло свежестью моря, и «Совет», покачиваясь на волнах, оставил приветливые берега Владивостока.