— Откуда это у тебя? — строго спрашивает учительница и задвигает ящик. — Зачем ты носишь это в школу? Зачем настраиваешь ребят против себя? Неужели тебе самой не противно?

Маленькая Света молчит и не выглядит ни испуганной, ни смущенной.

— Отдайте, пожалуйста, — равнодушно просит она. — Я больше не буду.

— Понятно, что больше не будешь! А что ты принесешь завтра? Портативный унитаз? Давай, всем будет интересно взглянуть.

— Отдайте, я больше не буду, — со скукой, явно не слушая учительницу, тянет девочка.

— Игрушку я отдам твоим родителям. В понедельник после шести жду тебя здесь вместе с…

Светлана Петровна заглядывает в конец журнала, где записаны данные о родителях учеников. Она знает по своему недолгому опыту, как часто в графе «отец» бывает проставлено «нет», а по поводу мешочка и всего остального лучше было бы разговаривать не с матерью, а с отцом странного ребенка. Но тут все в порядке: мать художница, отец…

— Жду тебя с папой. Кем работает папа? Мне не разобрать…

— Мой папа — правозащитник! — вдруг оживившись и блеснув глазами, говорит девочка и прибавляет ехидно: — Он не может прийти.

— Что? — Светлана Петровна не поняла. — Он юрист? Очень занят?

— Он диссидент, — с какой–то недетской запальчивостью заявляет Света. — Он живет в Америке. Он…

— Ясно, — обрывает ее учительница. — Это… — Красный мешочек, мелькнув над столом, снова исчезает в ящике. — Это папин подарок?

Девочка молчит. Светлана Петровна видит: она обижена, что ей не дали договорить. Несомненно, девчушка любит отца и гордится отцом, приславшим или привезшим ей глупую безделку, вонь в пластиковой оболочке, «аленький цветочек» из заглохшего заморского сада развлечений. Обида эта возникла как брешь в прочной стене равнодушия, которой окружена Света Тищенко, странный ребенок с недетской повадкой, с недетским презрением смотрящий в упор на Светлану Петровну, Свету…

И Света облегченно вздыхает, встретив этот взгляд, полный презрения и обиды, потому что чувство болезненной жалости, которое ныло в ней, как больной зуб, вмиг исчезает и заменяется живым, сильным и неожиданно веселым чувством интереса к маленькой суровой воительнице с химической гранатой в кармане. Света прощает маленькой Свете минуты испуга и беспомощности, пережитые ею, случайно попавшей в зону атаки, — против кого? зачем? — и честно выдерживает примирительную паузу, висящую во взгляде ребенка; выдерживает и сам взгляд, который наконец опускается перед ней, скользит лениво вдоль парты… через проход… по подоконнику… и наконец устремляется за окно. Свете любопытно и весело. Она радуется и немножко волнуется. Ей непременно хочется разговорить девочку. Непременно сегодня, сейчас, пока ей — пока им, им обеим — не стало все равно, пока не наступил вечер, одинокий, долгий, мертвый, мертвый, как ее лицо, каким увидела она его полчаса назад в полумраке уборной, в мутном зеркале, искривленном паутиной трещин.

— Так и быть, — хитро улыбаясь, говорит учительница. — Я отдам тебе эту штуку, но ты должна объяснить мне, почему ты так не любишь своих одноклассников и… — Светлана Петровна подходит к Свете и садится на соседнюю парту, — и почему ты так не уважаешь учителей. А когда вернется папа…

— Он не вернется.

Света забирает у учительницы мешочек и прячет его в ранец.

— Почему? — не задумываясь, все с тем же выражением хитрой веселости в голосе спрашивает учительница.

— Потому что тут все дерьмо, — нехотя и вместе с тем с вызовом бросает Света. — Будто вы не знаете.

— Я не знаю, — честно удивляется большая Света. — Объясни, пожалуйста.

Светлане Петровне и в голову не приходит сделать замечание по поводу употребленного Светой грубого слова. Разговор, кажется, идет на равных. «Вот и отлично», — думает Света. «Ну и пусть!» — думает маленькая Света.

— Все! — повторяет девочка, глядя в окно. — Все, все, все!

— Это тебе папа сказал?

Света как–то нехорошо раздражена этим папой–правозащитником, до которого минуту назад ей не было никакого дела.

— Я сама знаю.

— Но что же ты знаешь? Скажи мне, будь добра!

— Все знают.

— Кто — все? Правозащитники? Кстати, чьи права защищает твой папа в Америке? Или он сменил профессию?

— Там никого не нужно защищать. Там правильные законы.

— А тут неправильные?

— Тут вообще никаких нет. А скоро будет еще хуже.

— Поэтому все должны немедля собрать чемоданы и лететь в Америку?

«А готовясь к отлету, скуки ради и в назидание потомкам подпустить, сколько сумеешь, вони из импортного пакетика, — мысленно добавляет Светлана Петровна и заговорщицки взглядывает на девочку. — Но как я рада, что тут у нас с тобой, ребенок, совершенно банальный, ординарный объект для спора! И никакой мистики! Никакой тебе детской психопатии и гастропатологии. Так продолжим?»

Разговор продолжается:

— Не все, а только умные, кто понимает.

— Что? Что понимает?

— Ну, что все пропало.

— Так, ладно, будем считать, что я поняла тебя. Значит, все умные, кто понимает, скоро уедут, а глупые — я, например, или Самуил Аронович…

«Зачем я приплетаю сюда Самуила Ароновича? — рассердилась Света. — Не ровен час, папа–диссидент окажется антисемитом, и нам тогда с тобой, девочка, нипочем не выкарабкаться!»

— …или Прасковья Степановна…

Так зовут учительницу домоводства, и Светлана Петровна невольно улыбается, представив ее предводительницей оставшихся, глупых. А в арьергарде этой безнадежно увязшей в болоте, отступающей армии она видит себя: в старом плаще, с седой прядью, торчащей над ухом, и с алмазом в кармане… Но алмаз ни при чем, и… что с вами, Светлана Петровна, милая? Неужто вам изменяет ваше хваленое чувство юмора? Вперед!..

— …Глупые останутся, сколько смогут, наблюдать, что же именно пропало, куда пропало и зачем? Так?

Светлане Петровне удалось–таки рассмешить Свету Тищенко, а это значит, ее маленькая противница временно обезоружена. Можно переходить в наступление. Но как все же странно устроен разум у людей! Оказывается, все, о чем не говорится между взрослыми по причине подразумеваемой и якобы непреодолимой сложности вопроса, может быть запросто названо и изложено в короткой дискуссии с малюточкой, выросшей на русской интеллигентской кухне образца восьмидесятых–девяностых годов, то есть, конечно, весьма сложного, неэталонного и сомнительного образца, но все же, все же…

— …И все же, Светлана, согласись, что это несправедливо.

— Справедливости нет.

(«Кухня, Кухня, Кухня…» — дразнится Света, скрывая улыбку.)

— Но в Америке–то — есть!

(«Про негров промолчим. Эта сабля затупилась. К тому же я плохо владею данным материалом».)

— Не подыхать же здесь… — отвернувшись, подытоживает маленькая Света…

Нет — Кухня, по которой ползала Света младенцем в начале восьмидесятых, и путалась в ногах гостей, и засыпала нечаянно у батареи… а просыпалась уже в кроватке от звуков общей колыбельной, проникающей через стену: «Под небом голубым есть город золотой…»

«Все лучшее в эмиграции…» — поучительно и вместе с тем комично (так как у маленькой Светы выходит: «все лучше — в эмиграции») напоминает учительнице Кухня начала девяностых устами подростка с вонючей капсулой в ранце, и Свете на секундочку опять становится все равно, но ребенок, слабенькое исчадие Кухни: с косой на плече, с глазами круглыми и желтыми, как диски высохшего чая на дне не вымытых с вечера чашек («Светка! Помой посуду! Не шуми, папа писал всю ночь…» — что писал папа? Что писал, то давно разорвано, и клочков не собрать)… Ребенок смотрит на нее, и Света поднимает с земли выпавший из рук ее меч, плюет на него… продолжает спор…

— Так уж и все! Ты ведь слышала, наверное: Солженицын вернулся. Известный писатель, правозащитник, коллега твоего папы…

— Солженицын — старый п…н, — шепчет себе под нос.