Как никто умел Самуил Аронович описать быт и нравы народов средневековой Германии, Англии, Франции и Италии. Никто, кроме него, не мог бы рассказом о подвиге Жанны д’Арк очаровать двенадцатилетних пионеров, живших в самой счастливой на свете, немного слишком счастливой и отчасти скучноватой державе, столь глубоко, что целый год, помнится, дети двух его шестых классов играли во дворе не в «вышибалы» и «Али — Баба, поди сюда!», а в Столетнюю войну.

Неподражаем был Самуил Аронович, повествующий о неравной борьбе ученых–гуманистов с папской инквизицией, борьбе, закончившейся полной победой разума, как и должно быть, дети.

«Ибо разум всегда побеждает в итоге», — любил повторять Самуил Аронович, заканчивая урок, весело поглядывая на учеников поверх очков в роговой оправе, которые носил он не оттого, что плохо видел (зрение стало подводить его лишь после семидесяти, и он вставил тогда оптические стекла в старую оправу), а чтобы скрыть протез, заменявший ему правый глаз, потерянный на войне.

Он успел повоевать, однако никогда не вспоминал о фронтовой поре, как никогда не вспоминал о пяти годах — с сорок девятого по пятьдесят четвертый, — проведенных в лагере, откуда вернулся в эту школу, чтобы преподавать в ней историю сорок следующих лет.

За сорок лет работы Самуил Аронович не взял ни одного больничного. Он пережил пять директоров и три поколения педагогов. Тридцать пять лет он преподавал историю в младших классах. В последние годы, удивляясь сам себе, сначала робко, потом, когда школу преобразовали в гимназию и предписали предметникам–гуманитариям проявлять самостоятельность в толковании учебного материала (что под этим подразумевалось, оставалось тайной для всех), сначала робко, взяв для пробы один выпускной класс, потом смелее, охотнее, и, наконец, войдя в полную силу и как бы сбросив с плеч двадцать пять веков ранней истории, он отдал младшие классы молоденькой учительнице (бывшей своей ученице) и повел курс Новой и Новейшей Русской Истории, курс, по которому не существовало учебников, изданных в современной орфографии, курс, который создавал он на ходу, в страшной спешке, не считаясь ни с уровнем своих учеников, ни с уровнем своих представлений, ни даже с опытом своим — ненужным, мешающим, как сознавал он теперь, на закате жизни, но чувствуя прилив такой молодости, как будто… Будто века, текшие в нем вместе со старой его еврейской кровью — от пустыни египетской — по камням разрушенного Иерусалима — по дорогам Испании, Фландрии, Германии, Польши, России, — будто века эти, струившиеся с мерным рокотом по расширенным жилам его, смешались, сорвались и понеслись, гремя на перекатах, к некой цели, невидимой ему, но радостно близкой, отчаянно возможной наконец, и ему казалось минутами (он пугался, но брал себя в руки и продолжал говорить, справляясь с конспектом), как сейчас, когда тихо вошла в класс, чуть опоздав, эта милая учительница английского, он был минутами уверен, что только он, он только из всех историков нового и новейшего времен точно знает, о чем нужно думать сейчас и о чем говорить, помня о близкой смерти, не считаясь с уровнем, не сомневаясь, не отступая.

Самуил Аронович был влюблен в русскую историю с юности. Только теперь, на склоне лет, ему отдавали ее во владение, и он бледнел от волнения, начиная урок, как в двадцать лет на балу в провинциальном университете, когда шел он пригласить Лиду на вальс, а высокий капитан в новенькой форме опередил его, но Лида отказала, дождалась его… Дождалась…

Дождалась.

Света прокралась вдоль стенки и села на заднюю парту рядом с усатеньким, длинноволосым юношей. Под волосами юноша прятал наушники плейера. Слабый ритмичный писк не мешал слушать. Света улыбнулась учителю, прервавшему рассказ и посмотревшему на нее так любовно, что она невольно прижала руки к груди и, привстав, поклонилась. Откашлявшись, учитель продолжил лекцию:

— Александр Второй получил прекрасное воспитание. Наставником его был известнейший поэт России, автор поэмы «Светлана», друг Пушкина, незаконный сын пленной турчанки и богатого русского помещика, гуманист по взглядам и патриот по духу Василий Андреевич Жуковский.

— Большое спасибо, Самуил Аронович! — поблагодарила Света учителя, задержавшись в кабинете после звонка. — Я завидую вашим ученикам. Нас так не учили…

— Время, Светлана Петровна, время! Спасибо времени…

Света вздыхает. Ей не хочется уходить из кабинета истории, где она чувствует себя школьницей–отличницей, любимицей этого умного старика, «интересующимсяребенком», на любой вопрос которого он готов дать ответ, не покривив душой. За порогом его кабинета Свету ждет взрослая жизнь, английский, урок в седьмом «А», канадский стажер и все прочее, неотвязное и неразрешимое, тоже носящее имя «времени», но не того, какому приносит благодарность Самуил Аронович, а такого, о каком нельзя думать дольше, чем требует того житейская необходимость, о каком некого спросить, какое невозможно знать лучше, чем на тройку с минусом…

Не то в кабинете истории, откуда не уйти Свете, и она мнется на пороге, прощаясь:

— Но можно мне задать вопрос?

— Ради бога.

— Правильно ли я поняла: роль царя в крестьянской реформе не так уж велика? Вы назвали столько имен… Реформа готовилась годы. Он лишь не мешал или разрешал.

— Иногда, Светочка, разрешить — значит совершить. На нем лежала ответственность. Эта реформа была для России настоящей революцией. Первой революцией. Бескровной. В общем, я полагаю с должным основанием, то была первая в мире бескровная революция сверху. И если б Россия пошла по пути… Но мы забегаем вперед. Я не готов говорить на затронутую вами тему.

— Вы думаете, если бы не взрыв на канале?..

— Не они, так другие. Не люди, так природа. Я фаталист, Светлана Петровна. Но Александра Второго мне лично очень жаль. Этот монарх мне симпатичен.

— И мне, — говорит Света.

Ей до слез жаль Александра Второго, лежащего на мартовском снегу в луже крови, в двух шагах от убитого мальчишки, к которому подошел он, выйдя из экипажа после неудачного взрыва первой бомбы, и тут последний в цепи, запасной… как его звали?.. приблизился, и метнул с высоты поднятых рук вторую под ноги себе и царю, и упал без крика, и так же беззвучно упал Александр… ему оторвало ногу… он жил несколько часов…

«Как странно, что Голливуд до сих пор не сделал фильм на этот потрясающий сюжет», — переключается Света, завидев Дэвида Смита, топчущегося в нерешительности у дверей ее класса. Дети носятся по коридору, задевая его.

— Входите, — говорит Света по–английски и распахивает дверь. — Добро пожаловать.

Дэвид Смит, стажер, любит детей. Он старший сын в большой семье и с детства привык к роли воспитателя. Он умеет заставить слушать себя, ничуть не повышая голоса. Ему легко быть учителем. Так легко, что, закончив летом учительский колледж, он не остался в Канаде, а решил начать свою профессиональную карьеру в какой–нибудьтрудной стране. Дэвид Смит считает (и так учил его отец): в начале пути человек должен проверить свою силу; человеку должно быть трудно в начале, и чем труднее, тем лучше для него. Первый доллар ты заработаешь в поту, после второго сменишь рубашку, остальные придут к тебе сами.

Ему предлагали Китай, и он хотел в Китай, но задержали похороны (осенью умер отец), группа уехала без него, и тогда он выбрал Россию. Россия легче Китая, считает Дэвид Смит, но, в общем, он доволен выбором: здесь непросто; русский язык плохо дается ему (в самолете он полистал самоучитель, но русские буквы–перевертыши не запоминались, что твои иероглифы); он совершенно одинок, не знает, как спросить дорогу, а в общежитии университета, куда его поселили, в кухне ползают по стенкам тараканы и за стеной его комнаты громкая музыка играла вчера до половины ночи. Есть также трудности, связанные со сменой временного пояса. Дэвид Смит доволен. Он смотрит весело на русскую учительницу английского языка, очень чисто и очень медленно объясняющую ему тему своего урока, и составляет мысленно текст письма, которое отошлет сегодня домой. Учительница выглядит грустной и усталой. Дэвид Смит хочет сказать ей, что она может идти отдыхать, что он сам проведет урок и что он понял тему достаточно хорошо, но отец учил его не торопиться заявлять себя с первых шагов, и Дэвид Смит внимательно выслушивает учительницу, кивая. Конечно, он прочтет ее учебник. Он прочтет его за одну ночь. Все равно музыка не даст ему спать. На следующей неделе его поселят на частной квартире. Хорошо бы жить в старой части Петербурга подальше от гимназии! Дэвид любит ходить пешком. Петербург хоть и грязный, но очень красивый город. По совести, Дэвид Смит, стажер, никогда не видел такого красивого города. Он, Дэвид Смит, в первый раз в Европе…