— Верно. Не хочется. Мне не хочется, вам тоже не хочется… А Наташе? А Лёшеньке? Подростку всегда кушать хочется, мне ли не знать… И потом: Наташа давно на свою руку жаловалась?
— Давно… постойте, постойте… Раз у неё нерв был задет, то…
— Вот и у меня больная спина прошла. Не болит-с. Совсем. Странно?
— Не знаю, что и ответить…
— А коли точно не знаете, так и помалкивайте пока… Думаю… Дней семь у нас ещё точно в запасе есть, в любом случае… А кстати, вот и наш cicerone возвращается…
«Тьфу ты, чертов мистик, иноходец долгогривый! Совсем меня запугал! Наболтал невесть что, а я как последний дурак, ему верю…» — сердито ругал себя Бекренев.
Как настоящий студент-медик, он был истинным материалистом: вскрыв сотню трупов, он ни разу не обнаружил в них ни малейшего признака души.
— Ша! — поднял вверх Актяшкин свою беспалую руку, с которой серые струи все смывали что-то черное…
Все замерли, прислушиваясь… Навстречу им медленно в густеющем сумраке плыл над ржавой болотной осокой трепетный огонёк… Когда он приблизился, стало видно — это тонким красноватым огоньком горит маленькая плошка, которую несет, тщательно прикрывая её ладонями, так, что свет с трудом просачивается меж тонких переплетенных пальцев, молоденькая девушка в накинутом на голову на манер капюшона лыковом пестере.
Девушка слепо шла, при этом ни на полшага не сбиваясь с таинственной запутанной среди топей и бочагов вязи узенькой тропки, что-то при этом негромко мелодично напевая… И если бы наши странники могли понять, о чём она поёт, то услыхали бы примерно вот такое:
Держательница дома Кудава,
Смотрительница дома любимая,
Ты открой дверь свою пошире,
Подними повыше косяки.
Не одна я зайду,
Не одна я пройду.
Сначала я проведу
Семь человек из родни,
За ними позову отца родного.
Посмелее, посмелее, папенька,
Проходи-ка, папенька, проходи-ка,
Встань ты перед боженькой.
Встань-ка ты около моей маменьки,
Посмотри-ка ты на свою родню,
На семью мою оставленную…
Девушка оступилась, шагнула мимо тропки, провалившись в черную грязь по щиколотку, зашипела, как кошка… Потом, оправившись и поправив свой странный наряд поверх длинной, до пят, белоснежной рубахи с красной вышивкой по вороту и рукавам, продолжила петь:
Держательница всех могил,
Хозяйка кладбища, Юртхава,
Хозяйка кладбища-матушка,
Покойники, мой род-племя,
Встречайте меня, как родную мать мою,
Примите меня, как мою матушку-кормилицу,
Не пугайте меня, как мою любимую маменьку,
Не обижайте свой род-племя,
Положите меня к моей маменьке на моё место,
Возьмите меня к себе в жизнь вечную.
При этих словах она подняла от огонька, на который непрерывно смотрела, свои иссиня-голубые глаза и в упор встретилась взглядом с Бекреневым:
— Ай, ава! Полиця! — и выронила зашипевший в луже огонек.
Валерий Иванович ужасно застеснялся: ему еще ни разу не доводилось настолько сильно пугать одетых в одну ночную рубашку барышень, что они с ходу полицию вызывают!
К счастью, вынырнувший из текучих серых струй Филя быстро заговорил с девушкой на своём певучем языке, потом, скинув с себя свой лохматый от дыр архалук, накинул ей на плечи…
Чем заслужил, судя по всему, искреннюю благодарность Наташи, которой от чего-то не понравилось, что Бекренев пристально рассматривает облепленную мокрой белой тканью фигуру гостьи.
— Ну что там, откуда она? — нетерпеливо подергал Актяшкина чекист Мусягин.
— Погодите, погодите… Она родом из Каргашина, пошла днями в бобылью избу на вечерки…, — начал переводить каким-то чудом понимающий девушку о. Савва.
— Савва Игнатьевич, а что это ей Филипп Кондратьевич так сердито выговаривает? — осведомилась Наташа.
— Да вот, он ей пеняет, зачем же она, баба замужняя, всё по весёлкам шастает? А она отвечает, что ей с мужем в избе сидеть довольно скучно, потому что ему… сколько-сколько?! Двенадцать только лет?
Захихикав, эрьзянская девушка пальцем ткнула в бок закрасневшего, как маков цвет, так что и в полутьме это было заметно, дефективного подростка.
— Ага, точно двенадцать. Как нашему Лёшке… Да притом добавляет, что они уж три года, как женаты!
— Тьфу ты! — сердито сплюнула Наташа. — Да зачем же она замуж за такого мальчишку пошла?
— А её кто-то спрашивал? Да кроме того, ей гораздо лучше быть первой женой, старшей в доме. Хозяйкой! А не соплюхой малолетней, на которой её мужик женится, когда в возраст войдет! Вот той бедолаге да! будет не житье, а чистая мука — всех мужиков в семье обслужи, всем угоди…
— Дикость какая! — возмутилась комсомолка. — Может, у вас и калым за невесту дают?
Эрьзянка тяжело вздохнула.
— Нет, говорит, это такой хороший обычай есть только у татар! — перевёл о. Савва. — Калым, она говорит, это очень хорошо! Если жених калым платит, значит, у него точно деньги водятся! а если муж жену из дому погонит, так калым не возвращается…
— Господи, куда мы заехали? Четыреста верст от Кремля, и такая средневековая дикость, включая многоженство… — всплеснула руками москвичка.
— Многоженство, это только у татар, — пояснил местный чекист. — Четыре жены татарам иметь можно… А у эрьзи бывает всего только две жены, да и то далеко не у всех! Совсем без жены, только утопиться, а с двумя женами — остается повеситься… Это пословица у них такая… Веселая.
— Ну, хорошо! — торопил рассказчицу Бекренев. — Пошла она и пошла… дальше-то что?
— А дальше, говорит, кудеяры налетели… Гармонисту чикир-башка сделали, трёх девок да бабёнок молодых похватали, да в лес уволокли… Усадили на телеги, вожжами схомутали, увезли далеко… Потом по хозяйству их работать заставили. Одна, учительница, готовить тувонь сывель (не знаю, что такое?) правильно не умела, так они ей голову на полене топором отрубили и в казанке сварили с картошкою…
— Зачем?!
— Говорит, сами кушали, нас кормили…
К счастью, дефективный подросток успел отвернуться, перед тем как теперь уже его тяжко вывернуло…
— А что они теперь делают?
— Деньги делят… У них атаман помер, вот они и решили скорей дуван продуванить да разбежаться, покуда целы…
— Я им разбегусь сейчас…, — пообещал чекист. — Спросите, сможет она нас проводить до их логова?
— Айда! — махнула рукой девушка. Это было понятно и без перевода.
…У вросшей в землю по самые крохотные окошки избенки, крытой затравеневшим дерном, тихо всхрапывали кони. Рядом, вздыбив оглобли, стояли две телеги, в которых была уложена крытая дерюгой поклажа… Чекист, ступая тихо, как кошка, согнувшись в поясе, сторожко прильнул сбоку от оконца, из которого лился зловещий красноватый свет лучины…
Потом махнул рукой.
Дефективный подросток горностаем взобрался на крышу избушки, к дымящейся трубе, привстал, что-то туда опуская…
Через малое время свет в избушке померк. Раздались кашель, чиханье, сердитые голоса, и из низкой, утопающей в земле двери, к которой, словно к входу в прогреб, спускались узкие, почерневшие ступеньки, показалась кудлатая голова…
Стоящий обочь двери Мусягин с размаху с хрустом врезал по ней рукояткой револьвера, и разбойник послушно сунулся носом в грязь. Подскочившие Бекренев с о. Саввой подхватили тело под белу руки и выдернули наверх, осторожно уложив лицом вниз. То, что это лицо оказалось в глубокой черной луже, и вокруг него тут же забурлили белые пузыри, никого не взволновало…
