— Мне денег не надо! — сказал Лешка, насупившись. — Дайте мне только в руки хоть одну вещь, может, я почую…

И Кац протянул ему найденную давеча в развалинах изящную серебряную ложечку…

Серебряная ложечка!

Серебряная ложечка празднично сияла в солнечном луче, бросая яркий блик на фарфоровую чайную чашечку, тонко-прозрачную, как яичная скорлупа… По ложечке медленно ползла сытая оса, лениво добираясь до хрустальной вазочки с малиновым вареньем.

Но вот оса взмахнула крылышками, лениво попытавшись взлететь, потому что ложечку выхватили из чашки крепкие мужские пальцы:

— Вот, обратите внимание, Ольга Витальевна! Если пробоина будет на баке или на юте, то это будет диферентом…, — и ложечка качнулась вперед и назад. — А если в борт, то это будет креном…

И ложечка послушно наклонилась на бок…

Юная рыжеволосая девушка задумчиво накручивая непослушный локон, широко распахнутыми зелеными бездонными глазами смотрит на юношу, в темно-синей тужурке Московского Императорского Высшего Технического училища.

— Но, я не понимаю вас, Сергей Иванович, зачем вы вообще идете на эту войну? И почему именно на флот? Откуда у вас, природного мордвина, такая тяга к морю?

— Да что же здесь удивительного? Наш с вами земляк, славный победами адмирал Федор Федорович Ушаков, которого морским Суворовым почитали, родом из этих самых мест. Да и похоронен он тут же рядышком, в Санаксаре… А что касается войны… Вы знаете, Ольга Витальевна, я человек мирный… Математику люблю и еще механику…

«И меня…» — светло и радостно проносится в мыслях девушки.

— Но вот, теперь, когда японцы подло, без объявления войны, напали на Артур… после геройской гибели «Варяга»… Не считаю себя в праве остаться в стороне, от святого дела защиты Отечества.

— Да как же вы в живых людей-то стрелять будете? — всплеснула руками Ольга.

— Ой, Господь с вами! Моя война — в низах, под броней, у индикаторного щита, у клапанов контр-затопления… Трюмный механик-то и боя не видит! Моя задача не японские корабли топить, а делать так, чтобы свой броненосец не тонул. Ну, а если бы вдруг и потонул, так непременно на ровном киле, не переворачиваясь. Извините, видно, я неудачно пошутил…

Потом они долго гуляли, среди цветущей белой акации, от пьянящего запаха которой кружилась голова… И от единственного, краткого поцелуя сладкой болью сжималось сердце, в преддверии неизбежной разлуки…

— Да вы не тревожьтесь, Ольга Витальевна! — уверял он. — Мы же не на убой идем! «Флиит ин де бинг!» Пуганем малость супостата, он мира попросит, да и домой… Вы даже ложечку мою не мойте! Не успеет запылится. Приеду, мы с вами ещё чаю выпьем. Много, много раз…

… И она действительно, ему поверив, не стала мыть эту ложечку, положив её в шкатулку со своими наивными девичьими секретиками.

… А потом был другой день.

Осенний, ненастный… Ольга, одетая в черное глухое платье, с трудом выговаривая страшные, невозможные слова, с вежливой осторожностью, точно неся чашу с нестерпимой болью, и ни за что на свете не желая её расплескать, потчевала чаем гостя в черной морской форме:

— Рассказывайте, пожалуйста…

— Да уж, что тут особенного расскажешь… В последний раз я видал Сережу, когда задраивали броневые заглушки на люках, ведущих в низы…

(«И она явственно услышала, как тяжко, точно крышка гроба, лязгнули стальные плиты, опускаемые специальными талями… Теперь, до конца боя, изнутри их уже не открыть!»)

— Но сражались они отважно! Выполняли свои служебные обязанности настоящим образом! До самого конца давали ход! И свет везде горел, где лампочки ещё уцелели, иначе я из своего каземата так бы и не выбрался… Да что я. Многих они тем спасли! А если наш корабль кренился, то они спрямляли его незамедлительно, это ведь наш Сережа делать любил и умел… А как уж там у них потом в низах было, одному Богу ведомо: никто из тех отсеков живым не вышел… Что же, одно слово, трюмные… Боролись за живучесть корабля до самой последней возможности.

— А как они…, — начала, и не смогла договорить Ольга. Спазм ей горло сжал… Но слез гостю она вежливо не показала.

— Думаю, что без мучений… Были ведь неприятельским огнем сбиты у нас все дымовые трубы и вентиляторные грибки, так что дым в низы пошел. Думаю, они там просто угорели, и тихо уснули…, — утешительно соврал моряк.

(«А она своим внутренним взором увидала, как страшно застонал опрокидывающийся стальной гигант, как отчаянно закричали люди, когда их сбросило с рифленых металлических плит пола, ставшего вдруг потолком, под чудовищные маховики паровой машины, разминающие людей в кровавые брызги… И как потом, в душном черном непроглядном мраке собравшейся вверху отсека воздушной подушки, её младший инженер-механик Сережа, единственный, жестоким и нелепым чудом, выживший офицер, собрал вокруг себя уцелевших израненных матросов, и тихим, но уверенным и спокойным голосом стал наизусть читать им ершовского „Конька — Горбунка“…. „Против неба, на земле, жил старик в одном селе…“ Понимая, что уже не увидит перед страшной смертью своей ни неба, ни солнца, ни её… И голос его не дрожал. И никто из доверчиво, словно к родному старшему и сильному брату, прижавшихся к нему матросов не видел слез, текущих по его юному, испачканному сажей и машинным маслом лицу…»)

А потом был куколь. Черный, с перекрещенными костями и адамовой головой. Заживо похоронивший бывшую Ольгу, а ныне мудрую и добрую матушку Степаниду. И ничего не взяла она с собой в новую посмертную жизнь, кроме маленькой серебряной ложечки…Так и немытой.

А потом был ужасный черный год. И крики убиваемых горбоносыми пришельцами в черных кожаных куртках монастырских крестьян.

И маленький обоз, в два воза, неслышно уходящий тайными лесными тропами в дальний монастырский скит.

И осознание, что это — не выход. Найдут. Надругаются над увозимыми святынями. Обдерут золото и серебро, чтобы нести огонь, боль, смерть из России — в иные, еще благополучные страны! «Мы на горе всем буржуям Мировой Пожар раздуем…»

И тогда, отправив от себя верных насельниц, ни одна из которых так и не откроет тайны даже на могильном одре, на залитой кровью земле у испещренной красной пулевой сыпью девственной белизны монастырской стены, она заперлась изнутри скита, и запалила свечи перед образом Пречистой… А когда огонь охватил бревенчатый сруб, она спустилась вниз, и опрокинула на потайной лаз землю.

И долго потом лежала во мгле, грызя пальцы, умирая от жажды… Можно было бы накинуть петлю, да и уйти легко и быстро… а он? Он ведь не выстрелил себе в висок? Потому что считал, что должен жить, пока жив хоть один его матрос… Чтобы до конца ободрять и поддерживать их! Она будет его достойна! Об одном она перед своей мученической кончиной жалела, что обронила где-то свою заветную серебряную ложечку…

И она наконец, ушла… К нему… Из земного непроглядного мрака. В сияющее летнее утро, в цветение белой акации. А сокровища монастырские, они остались! Вот они, совсем рядом! Лежат в непроглядной тьме…

… — Нет, — чуть дрогнувшим голосом, с тщательно затаённой холодной яростью сказал дефективный подросток Маслаченко. — Здесь ничего нет, и никогда ничего для вас положено не было…

И добавил про себя мысленно: «Отсоси у носорога, жидяра!». Дефективный ведь же, что с него возьмешь.

И крепко сжал в пальцах старинную серебряную ложечку…

— А что…, — осторожно спросил Валерий Иванович, — как вы думаете? Найдет здесь этот рыжий пёс что-нибудь? Вон, как рвётся от нетерпения. Землю роет, в буквальном смысле…

— Уж больно алчет! — с сомнением выразил своё мнение о. Савва. — Не к добру это… Зорок больно!

— Да! — охотно согласился Филя. — Глаз у него точно, что зоркий. Да вот только видеть ему нечем…

— Что так? — понизил голос Бекренев.

— Нешто он сам не понял? Ведь это же не простые мужики рядом с ним… Хранители они. И уж заранее для юного энтузиаста в Покровских Селищах и уютный гробик сладили, в чем они его в Потьму повезут. Вишь, завтра прямо с утра он в Ведьмин колодец полезет! А мужики-то ему в один голос, будут говорить: не надо, гражданин начальник! Не лезь… Нет, всё одно полезет, экий дурачок. А там завтра веревка возьми, да оборвись… Уж они-то его откачивать будут и так, и этак… Увы. Видать по всему, что не спасут…