— Сначала среди меня провели воспитательную работу. Потом мильтон дядя Стёпа взял меня за руку (спасибо, что хоть не за ухо!) и отвел было домой, но я упросил его малость подождать, пока сеструха в кино не уйдет. А то, увидела бы, как меня милиционер по двору ведет, убила бы на месте. Потому, ей от соседей стыдно.

— А как же ты в детский распределитель попал? — недоумевал Бекренев. — Сам ведь говоришь, что у тебя сестра есть. Значит, ты не беспризорный?

— Да я и сам в непонятном! Видно, масть так легла. — солидно согласился с ним юный урка. — Вот, стоим мы с дядей Степой у ларька. Он пиво пьет, свое любимое, «Бархатное», а я — бочковой квас. И тут тормозит рядом с нами черная «эмка», номер МК 049, а там фраер какой-то залетный, весь в черном, как похоронщик из «Ритуала». Калган как макитра, физия что срака крокодила. И сразу к дяде Степе — мол, куда пацана ведешь? А тот на него не то, что буром, трактором попер, мол, а тебе-то что за дело? Тот в оборотку красную ксиву из черного своего лепеня тащит… Ну, дядя Степа зырит, расклад не тот… Встал смирно, отвечает: доставляю по месту жительства. А фрей в машине этак лениво базлает: пацан, а что у меня в левой руке? Что-что, говорю, знамо что, семишник… То есть у вас в кулаке монета двухкопеечная. Тот аж взвился — откуда ты знаешь? Не знаю, говорю. Просто я это чувствую… А тот из машины выскочил, и тащит из портфели странные карточки: звезду, да три волнистые полоски, да крест, да квадрат, да круг…

— Zeners cards…, — задумчиво произнес Бекренев.

— Что? — не поняла его Наташа.

— Да это я так… Но если это то, о чем я подумал… То… Тогда тут дело совсем худо… Да ты продолжай, продолжай, Маслаченко…, — тем доверительным голосом, который обычно бывает у заботливого доктора, обсуждающего с пациентом симптомы неизлечимой проказы, продолжил Валерий Иванович.

— Ну вот, стал он карты тасовать, да мне их рубашкой показывать: угадай, какая это карта?

— И сколько же раз ты угадал? — с непонятной нервной усмешкой спросил Бекренев. — Поди, из пяти раз только одну карту?

— Не-е-е…, — с наивной гордостью ответил Маслаченко. — Из ста раз у меня было только три неправильных ответа!

Бекренев схватился обеими руками за голову и тихо простонал… Потом поднял какое-то разом постаревшее лицо, внимательно посмотрел на мальчика сквозь треснувшее стеклышко пенснэ:

— Ну, ладно… А на разбой ты часто хаживал, а?

Маслаченко махнул рукой:

— Впервой… мне шибко деньги нужны были…

— В штос проигрался, что ли?

— Мне для сеструхи! У неё в магазине недостача случилась… Вы не подумайте! У меня сеструха честная, чужую копейку — с голодухи помирать будет, не возьмет! Просто у неё завмаг, Иван Израилевич, завсегда так… Как молоденькая продавщица придет, так у неё враз недостача образуется. А Иван Израилевич тут как тут! Либо в ментовку, либо в подсобку… Он так пол торга шпокнул. А сеструха у меня честная, она до свадьбы ни с кем ни гу-гу… Вот и поставил завмаг: до среды деньги отдай. А где нам взять? Батьки нет, мамка уборщица… Ну, я шел-шел, думал-думал, а тут баба идет, из совбуров В сумочке у неё неправедные тыщи…

— Ты-то откуда знаешь, что неправедные? — резко и зло спросила Наташа.

Маслаченко недоуменно пожал плечами:

— Да не знаю я. А только чувствую… Ну, я ей ножик показал, а она в крик… А тут и тётенька потерпевшая нарисовалась. Вы на меня, тётя, не сердитесь. Коли бы я знал, что вы такая… такая… я бы не в жисть! Но я только неживое чую… Особенно деньги.

И дефективный подросток Маслаченко виновато развел грязными, в ципках, руками…

— А что, отрок, велика ли у твоей сестрицы недостача? — повздыхав, спросил мальца о. Савва.

— Велика! Триста два рубля сорок копеек…

— Однако! — и о. Савва, еще раз горестно вдохнув, полез в кошеню, вытащил оттуда вязаный матушкой Ненилой кошелечек, раскрыл его, внимательно ещё раз зачем-то пересчитал свои скудные дорожные депансы, и осторожно спросил Наташу:

— Наталья Израилевна, простите великодушно, не займете ли вы мне двести рублей? Ей-ей, отдам…

— Нет, не займу! Во-первых, потому что я тоже приму участие, а во-вторых, мне моих пененз тоже до двухсот не хватит! Разве, Валерий Иванович мне из своих командировочных рублей сорок добавит?

— Не добавит! — сердито отрезал Бекренев. — Потому что этот самый иерусалимский Ваня от нас денег не примет-с.

— Ох, плохо же вы сию публику знаете! — покачал седой гривой о. Савва. — Не в обиду вам, Наталья Израилевна, да только какой же иудей деньги взять откажется?

— А вот этот самый! Смотрите, вот завалимся мы к нему все такие красивые на ночь глядя! Потому что до утра ждать нам никак нельзя, у нас поезд в час ночи… Да он нам и дверь-то не откроет! А потом, ему ведь от той девушки вовсе не деньги нужны… — авторитетно пояснил Бекренев. — Он ведь её просто подставил!

Наташа задумчиво закусила губу…

— Хм, не откроет? Не примет? Говно вопрос. Надо только сделать так, чтобы он и открыл, и принял… А вот что, товарищи? Завернемте-ка по дороге ко мне домой! Надо один костюмчик театральный прихватить…

… На огромной кухне, на индивидуальных крытых мраморными досками столах жильцов, всё так же по-гусиному злобно шипели восемь примусов. Пахло наваристым украинским борщом и вечным московским коммунальным скандалом.

— Сарра Абрамовна! Ваша собачке опять упорно накакало у моей двери! Таки примите соответствующие меры, или я положительно обращусь в Подотдел Очистки к товарищу Шарикову!

— Ах, что ви такое себе говорите, Арчибальд Арчибальдович? Разве это моей собачки кало? Это кало совсем другой собачки, или даже кошечки! Вот, я специально взяла у моей Зизи образчик какашечки, чтобы вам показать. Вот, сличайте, сличайте! Совершенно разный цвет и запах!

— Сарра Абрамовна, да прекратите уже тыкать вашим образчиком мне прямо в нос!

Появление Наташи перевело внимание главного квартирного склочника на новую жертву:

— А! Здравствуйте, барышня… Что, видно, права наша Гусская пословица, что на каждую уГодину свой уГод найдется? Не было не гГоша, да вдруг алтын, что ли? Аж тГое? Как же, граждане, вы её мощи пользовать будете? По очеГеди? Или все сГазу, по-фГанцузски, так сказать, бГигадным методом? — и Арчибальд Арчибальдович мерзко захихикал…

Отец Савва успугался до смертного ужаса. Потому что Бекренев стремительно побледнел, леденея чертами, отчего сабельный (а о. Савва таких шрамов повидал! Именно что сабельный…) шрам на его аристократическом лице проступил четко и явственно… А дефективный подросток Маслаченко вдруг ощерился, весь подобрался, как загнанный в угол крысюк, готовый вцепиться в тестикулы жирному домашнему коту.

И, чтобы не дать свершиться непоправимому, о. Савва, кратко умно помолившись неслышным движением обманчиво-неуклюжего медведя скользнул к Арчибальду Арчибальдовичу и коротко, без размаху, по-бурсацки, врезал ему в челюсть.

Арчибальд Арчибальдович хрюкнул и осел на пол.

— Нокаут! — радостно констатировал очевидный факт дефективный Маслаченко.

Отец Савва, сугубо довольный, другорядь умно помолился — слава Богу, что иудея поправлять не придется, а Бекренев, верно, лежачего не бьет?

Отец Савва, однако, на сей счет глубоко заблуждался.

Валерий Иванович пару раз с чувством пнул ногою бесчувственную тушку Арчибальда Арчибальдовича, и как видно, не без удовольствия пнул бы его и еще разок-другой, да Наташа его насилу оттащила.

А дефективный подросток Маслаченко, когда наркопмросовские коллеги уже покидали нехорошую коммунальную квартиру, на минуточку отпросился, мотивируя это малой нуждой, и публично справил эту нужду с особенным цинизмом, прямо на приходящего в себя Арчибальда Арчибальдовича, обильно орошая желтой горячей струйкой его полосатую шелковую пижаму…

… В жилище директора промтоварного магазина № 39 треста «Москультторг» Ивана Израилевича Либерсона было тихо, уютно и культурно.