— Он выбрал меня из многих…

— Доченька, он бы умер за тебя, если б пришлось?

Оксана прекратила подпихивать коленом вещи в одну из сумок, посмотрела на взволнованную мать. Наконец тихо произнесла:

— Полагаю, то общество, в котором мы живем, избавит нас от такой фатальной постановки вопроса. Он ценит мою зрелую красоту, которой я обязана… — Дочь кивнула головой на портрет. — Ценит мое образование.

— Образование… Учила, учила тебя, и вот, выучила. Все у тебя было: и наилучшая по тем временам школа, и музыка, и университет, и курсы английского…

— А знаешь, мама, все наши девчонки с первых городских курсов используют на практике полученные знания именно так, как и твоя дочь. Нелька Тимченко нашла датчанина. Яна Робащук — француза. Она еще и на курсы французского ходила: как в воду глядела. А Гелена — была уже и в Швеции, и, кажется, в той же Бельгии.

— Так Гелена ведь, кажется, замужем?

— Ну и что с того? Какой от такого мужа прок? Чемодан без ручки! Три года нигде не работает, лежит на диване, пописывает стишки! Да, кстати, мама, мама… — у Оксаны задрожал голос, — ты не перепишешь мне в блокнот те стихи, дедушкины, что нам их передал тот человек, который к бабушке приходил…

— Сейчас, сейчас, доченька…

— И может, дашь мне ту фотографию, по которой делали портрет?

Мама принесла из смежной комнаты старый бабушкин портфель, где хранились несколько скромных золотых украшений, документ о реабилитации дедушки, самые дорогие письма и фотокарточки. Написала на конверте, в который положила снимки, несколько строчек, не заглядывая в пожелтевший оригинал:

И вновь зазвенел телефон, теперь местный. Сказали, что такси выехало. Будет через 20 минут. Оксана застегнула вторую сумку, начала переодеваться.

— Ты паспорта положила?

— Да, мама.

— А билет?

— Ну конечно…

— Господи! Мы так укладывались — тут все можно было забыть!

— Поедешь со мной в аэропорт? Там теперь красиво! Не то, что в давние времена, когда мы летали в Крым!

— Нет, доченька, не поеду. Я всего боюсь. Буду, как дура, среди этого модерна. Ты позвони, как долетела. Надеюсь, он тебе разрешит один раз!

— Мама, мои неограниченные телефонные звонки включены в брачный контракт. Как и поездки домой трижды в год!

— Ну, дай тебе Бог!

В напряженной черной тишине раннего утра просигналил автомобиль. Мама с дочкой присели на диванчик. Автомобиль посигналил еще раз. Мать натянула боты на босу ногу, надела старенькое пальто, схватила обе сумки — не надо, мама! — пошла по ступенькам вниз. Водитель встретил их на лестнице, забрал сумки, быстро спустился. Мать с дочерью, взявшись под руки, тихо шли мимо сонных обшарпанных стен. Возле машины обнялись.

— Ну вот куда привели тебя законы жанра, родная моя… Неужели это логика твоего сюжета?

— По законам жанра, это лишь начало сюжета. Самое интересное впереди… Знать бы — что?

…Такси быстро исчезло из виду. Вот его уже и не слышно. Матери стало холодно, она вернулась домой. Открыла стеклянные дверцы книжного шкафа, взяла в руки цветное фото, долго разглядывала Оксану и Рональда. Невольно поставила их фото рядом с Портретом. Вспомнила последние слова, которые сказала ей дочка, садясь в машину. И впервые без слез, а с интересом, будто вся эта история была ей чужой, подумала: «А и правда, что же будет дальше?..»

Мы теряли стены! Крыша над головой к тридцати пяти годам у нас, худо-бедно, уже была. Твердую почву под ногами, по-видимому, не обретем никогда. А вот стены, эту роскошь, которой мы владели чуть ли не с самого детства, скоро разломает неумолимый бульдозер.

Роман позвонил на работу Рижанскому, сказал, что день рождения переносится с 21 октября на 21 сентября. Растерянный Рижанский обзвонил нас. Все мы обескураженно отвечали: да, будем, обязательно будем. Даже Милочка. Вот так — все разом — пришли бы на похороны. И это действительно были похороны юности, которая затянулась слишком надолго. Сколько лет прошло с тех пор, как десятиклассник Роман Шутюк, долговязый парень, чужой и неприкаянный в среде ровесников, пригласил к себе на день рождения нас, шестиклассников, с которыми играть в футбол на школьном дворе было намного приятнее, чем курить в туалете со своими? В компанию попали две девочки — Лялька и Милочка. Лялька уже тогда была невероятно сексапильна и не могла «без мужчин». А Милочка уже тогда была очень умная и дружила только с ребятами, так как с «бабами» ей было «неинтересно». Сколько лет прошло с тех пор? Посчитайте.

Тогда Роман со своей, теперь уже покойной, мамой занимал комнату в большой квартире — с «удобствами» на улице. И все помещения в двухэтажном особняке были плотно заселены разнообразным людом. По двору к колонке за водой ходили не привидения, а вполне конкретные и не очень интересные жильцы. Позади двора стоял сад, большой и таинственный. Это уже потом мы узнали, что того сада было-то восемь на восемь шагов… Сразу за садом тянулась стена «шнапс-фабрик» — ликеро-водочного завода.

В этот сумрачный сад с неестественно высокими одичавшими яблонями и кустами какой-то невиданной сирени выходили окна Романовой комнаты. В самой же комнате стоял круглый стол «Дружба», превращающийся в овальный, когда собирались гости, буфет образца 1954 года, желтый шкаф с зеркалом и еще одно зеркало между окон, гулкие стенные часы с маятником и «со звоном», и огромное кресло-кровать, на котором хоть единожды ночевал каждый из нас.

Перед приходом гостей Роман натопил во всех комнатах, которых у него теперь было шесть. Шесть! Шесть неимоверно просторных и неимоверно свободных комнат! О благословенная роскошь газово-печного отопления, когда в квартирах с центральным отоплением царит собачий холод, а у тебя есть заветные серебристые дверки! Здесь когда-то жил репрессированный и реабилитированный, невыносимый в общении, бесноватый Симчак. На общей тогда кухне любили посудачить, что, мол, самое страшное преступление Сталина заключается в том, что Симчака все же выпустили. Особенно тяжко приходилось Роману с мамой, потому что у них с Симчаком была общая печь, а жертве Гулага все время было то жарко, то холодно. Когда Симчак выкричал себе изолированную квартиру, все его соседи перекрестились, даже Мира Марковна. Роман с мамой хлопотали и заняли комнату Симчака, потом уже освобождающиеся комнаты занимали безо всяких хлопот.

Вот «зала», в которой когда-то обитала Мира Марковна. В идеальном состоянии. Добротно выкрашенный до блеска пол отражает аккуратные голубые обои и несколько забытых репродукций на стенах. Без ремонта Миру Марковну не пускали воссоединиться с семьей. Комнату принимала комиссия из ЖЭКа. А потом ее никому не дали, и она досталась Роману и нам вместе с фикусом и китайской розой, которые Мира Марковна не смогла утащить с собой за бугор.

Так все соседи понемногу и разъезжались — кто на Оболонь, кто за океан, кто еще дальше, то есть на кладбище. А дом стоял и служил нам прибежищем ото всех наших невзгод. Здесь мы отмечали все праздники — и религиозные, и пролетарские, и свои личные. Здесь каждый из нас мог перекантоваться, если возникала нужда переосмыслить свои отношения с домашними. Здесь останавливались наши друзья из других городов — конечно, только те из них, кто был достоин стать временным членом нашего «клуба». Несколько лет назад пижон Рижанский привел к Роману даже профессоров из Канады. Это были настоящие иностранцы, которые ни слова не знали по-неиностранному.

— We teach how to teach, — обозначили они свою роль на этом свете.

С тех пор Вася — Сократ повторял это «ви тич хау ту тич» к месту и без, а вернее, всегда не к месту.