Жена Парижанского вернулась из Конотопа. Но роковая архитекторша не исчезала из его жизни. Уже несколько раз они ходили кругами под художественным институтом, но разве это нормально для взрослых людей? И Рижанский решил обратиться к Роману, попросить на пару часов ключи от его новой квартиры. Ходит же туда хоть какой-нибудь автобус? Поколебавшись немного, позвонил тому на работу, и ошеломленному графу рассказали, что случилось. С подробностями про лужу крови возле затылка и открытые глаза. Кремация уже состоялась. Сослуживцы проводили Романа в последний путь. Вчера, именно вчера, уже можно было забрать урну с прахом.

…В НИИ проблем городского цветоводства проводился месячник дисциплины труда, и Лялька, Фещенко и Рижанский не смогли пройти в комнату к Борисенко, как это они делали обычно: на время месячника ввели систему пропусков. Борисенко вышел в вестибюль к вывеске «Расцветай, наш город».

— Нужно захоронить прах рядом с его мамой.

— Да она же похоронена в Тернополе. Помнишь, Роман возил урну туда, где и отец?..

— Не помню. Помню только сорок дней по Романовой маме.

— Что совпали с рождением дочки Пивня.

— А что же, дочке Пивня надо было не рожаться?

— Я не про Пивня, я про Романа. Так неужели в тот колумбарий?

— Нет, нужно ехать в Тернополь. Непременно!

— Приехали! А кто знает, где там могила Романовых родителей?

— Найдем!

— Как? Я тебя реально спрашиваю, как?

— Но если не Тернополь, то куда? В Киеве у него никого нет.

— Кроме нас.

— Но мы еще здесь.

— Пока что.

— Я могу положить его к моей бабусе на Байковое! Моя бабушка Шутько, а он Шутюк.

— А правда, можно…

— При чем тут твоя бабуся?

— Это твоя бабуся ни при чем, а моя — при чем!

Споры прекратил философ Борисенко:

— Я недавно был там. Дом еще стоит. Крышу сломали, но стены пока есть. Нужно захоронить урну там.

— Но ведь тогда нигде не будет надписи с его именем. Разве так можно?

— Наши мертвые живы, пока живы те, кто помнит их голос и манеру говорить. А потом начинается абстрактная память, она — для знаменитых имен. Нашим же именам табличка не поможет…

— Но у нас эти надписи все-таки, надеюсь, будут.

— Надейся. А пока клади Романа в колумбарий.

Дискуссия могла пойти по новому кругу. Снова вспомнили Тернополь, могилу Лялиной бабушки.

— Ладно. Стены так стены. Только шнапс-фабрик рано или поздно начнет строительство. Урну выкинут. Нужно ее разбить, развеять его прах среди стен. Тогда он навсегда останется там.

Сорок дней по Роману выпали уже на декабрь. Пришли все, даже Милочка. Фещенко уверенно нес урну. Лялька опиралась на руку Пивня, Милочка изо всех сил старалась не смотреть на Рижанского.

Бывшая Романова «усадьба» была огорожена забором с буквами КЛВЗ, но, как это всегда бывает, дырки в заборе имелись. Стены действительно еще стояли. Среди них бродили ленивые галки и вороны. Медленно летел первый снег. Настроение было патетическое.

Фещенко и Рижанский разбили керамическую урну, и черный прах посыпался на остатки пола квартиры, над которыми располагались когда-то Романовы «хоромы». Вверху стояло декабрьское серое небо, а немного ниже — «наши» стены. Вот голубые обои в «зале» Миры Марковны. А вот обрывки фиолетовых шпалер в комнате Романа.

Борисенко взял горсть праха, бросил в проломанное отверстие в полу. Чтобы дошло до земли. Вася-Сократ и Рижанский раздал всем по четвертушке водки. Лялька выдала по бутерброду с колбасой. Пивень грустно взял аккорд. Борисенко отряхнул руки и потянулся за своей бутылкой, уже открытой для него Фещенко.

— Между прочим, смерть Романа — это символ, только мы еще не видим его архетипа. Это апокалипсис…

— Да что ты, Борисенко, со своим акопалипсисом! Ты лучше скажи: ты хоть раз выносил из ведра? — зарыдала Лялька.

И все вспомнили то ведро, что ставилось в одной из пустых комнат, которым беззастенчиво, — с хохотом, с рассказыванием анекдотов — пользовались мы все, потому что уж очень не хотелось идти на двор в темноте по склизким, разбитым ступенькам.

— Спи спокойно, наш Роман, — всхлипнула Милочка. Ветер взметнул и понес черные порошинки нам в лицо, как будто не соглашаясь со словами про спокойный сон.

— А все-таки как же здесь было хорошо… черт побери! И в самом центре города… — вздохнул граф Конотопский-Парижанский.

— А поле когнитивности ослабло, — простонала Милочка. Душа Романа, которая в последний день своего пребывания на земле была, без сомнения, где-то здесь, а не среди песчаных ветров и бетона, могла возрадоваться. Компания собралась еще раз. В память о Романе велись философские разговоры, грустила гитара, лилась водка…

«Нема раю…»[1]

…Но полноту бытия давали только деньги. Да, да, деньги, грубые деньги. Ни розовый свет, ни фиалковые сумерки, ни случайно услышанная прекрасная музыка. А деньги, деньги, пятерки и десятки, двадцатки и пятидесятки. Тот кретин, который сказал, что «не в деньгах счастье», сам, видимо, имел их достаточно. А в чем же оно, счастье? Ах да, в общении! Та що вы говорите? Сидеть с такой же, как ты, голодной подругой за чашечкой жидкого кофе и обговаривать новинки философской литературы! Наконец-то переведено полное собрание сочинений Гадамера! Посидел бы этот разумник без денег хотя бы неделю! Только с деньгами жизнь приобретает краски, запахи, вкус. И все равно, что деньги закончатся через три дня и все вернется на круги своя. Хотя бы сегодня, когда выплатили зарплату, ты человек, а не животное, которое давно не кормили. Появилось то дополнительное измерение жизни, которое дает возможность выбора. Можно купить кило сосисок, а можно — полкило шинки. Можно сделать широкий жест, купив два билета на спектакль гастролирующего театра и пригласить приятельницу, которой вообще никогда не платят. А еще нужно купить полкилограмма ливерки для котяры, который подрядился ходить на обед к соседям, у которых живет овчарка. «В благотворительную столовую», — шутит муж. «Вот бы и тебя где-нибудь кормили!» — думает тогда Гелена. И муж читает ее мысли. Она давно уже не спешит домой к голодному мужу на диване. Но без денег — все равно нужно идти домой, потому что больше — некуда. Сегодня же можно будет походить по магазинам, выбрать помаду и крем для лица. А потом зайти в приличную кофейную, заказать пятьдесят грамм и две хороших конфеты и, мечтательно потягивая янтарную жидкость, думать о жизни вообще, а не о том, как жить дальше.

Медленно падает снег, спокойный и розоватый. Он уже прикрыл наготу каменных кариатид. Вверху загорелось первое янтарное окошко. Знакомая улица, по которой хожено тысячу раз, снова стала далекой страной из детской книжки. Не хотелось нырять в сумрак накуренного кафе — прочь от этого снега, от смеси синей и розовой красок. Из уличного телефона-автомата Гелена набрала номер подруги, и лирику улицы вмиг разнес шквал оглушающих новостей… Оксана Краецкая выходит замуж. За бельгийца Рона. Ты что, ничего еще не знаешь? Эти никчемные законные жены только и держат в голове, как прокормить своих законных тунеядцев, ну и что же у вас сегодня на ужин? Творожная запеканка с изюмом по бабушкиному рецепту? А творог ты растираешь деревянной ложкой или перекручиваешь в мясорубке, чтоб драгоценный за это сделал тебе ненужного ребенка? А кто-то в это время лакомится мясом маренго — это тебе не…

— Послушай, Яна, про деревянную ложку я уже слыхала, но какое еще мясо маренго, что за поток сознания…

— Знаю я вас, преданных и любящих. Варите, парите, толчете деревянными ложками, крутите мясорубки, а свободных женщин тем временем угощают мясом маренго в лучших ресторанах Европы. Хотя, конечно, вина в Бельгии своего нет, если бы они не носились с экспортом, но во Франции, особенно в Провансе, да и в Перигоре…