Они все наказали меня за то, что я не пошла жить в ту квартиру на Лукьяновке, и стали использовать ее как домашний семейный бордель! Расскажу тебе, Алена, о самом болезненном, что случилось уже давно. Произошло это вскоре, как они вернулись из Америки, Славик тогда был еще чудесным мальчиком, а не подобным своим родителям охламоном, каковым он является сейчас. Однажды вечером Анастасия долго умащивала себя различными косметическими снадобьями и душилась во всех местах. Как ужасно это время во всех его детальках! Мы с тобой подкручивали челки металлическими щипцами, когда шли на свидание с парнями, а теперешние молодые женщины мажут волосы какими-то жидкостями. Это у них называется «эффект грязных волос». Но ведь я не дура, я знаю, для чего все это делается и для чего надевают черные чулки и кружевной пояс с резинками. Она ушла, а я через некоторое время отправилась на Лукьяновку. Я не была уверена, что она там, но угадала правильно. Застукала паву как раз в самый момент. И сразу к Олесю: разводись, разменивай квартиру, только чтоб Славик остался с нами! Я выступлю свидетелем на всех судах! И что мне ответил мой обманутый, рогатый — хоть по какой системе ценностей оценивай — сын? Сначала обматерил меня. Да, я не преувеличиваю. Он употребил нецензурную брань, что в переводе на обыкновенный язык означало, не лезь, старая хвойда, куда не просят, хоть мне тогда, во-первых, было только пятьдесят два года, а во-вторых, неужели по отношению ко мне можно употребить слово «хвойда»? Я уже молчу о том, что это он обращался к матери, к родной матери. Он сказал, что Анастасии сейчас крайне необходимо иметь связь с тем кадром, с которым я ее застукала, иначе она окажется на грани нервного срыва и не сможет написать проект борьбы с проституцией, а у него сейчас депрессия и поэтому он не может, да и не хочет, предоставлять то, что ей сейчас так нужно. Сказал, что никогда с ней не разведется, чтоб я об этом и не мечтала, потому что их объединяет не банальное половое влечение, как примитивных самца и самку, а высокая дружба и глубокое понимание проблем друг друга. Анастасия так же терпимо относится к его романам, которые у него периодически случаются, а как тут не крутить романы, если стоит пустая квартира, которую купили для покоя родной матери, а она вместо того, чтобы на этот покой отправиться, осталась мотать нервы всей семье? Тогда же он попытался забрать у меня ключ, я не дала, говоря, что, мол, раз это моя квартира, то я буду бороться с развратом, сколько Бог даст силы и здоровья. Так они там поменяли замок, и ключа мне больше не дали!
Вот такая у меня жизнь, дорогая Алена. Надеюсь, что твоя жизнь лучше. Надеюсь, Славик, который так тебе понравился, наговорил глупостей про твою семью, про твоих сыновей, а твой нынешний муж хоть и не является отцом твоих детей, но вовсе не моложе тебя на пятнадцать лет, а просто хорошо выглядит. Ты тоже хорошо выглядишь, как я уже тебе говорила в этом письме. Я тоже, Алена, вопреки всей своей сумасшедшей жизни, выгляжу неплохо. Прежде чем садиться писать это письмо, я подобрала фотографию, которую тебе и посылаю. Я тут с еще двумя девочками из нашей группы, фото сделали во время прошлогодней встречи выпускников физмата, здесь сфотографировались только те, кто до сих пор работает в школе. Да, я не крашу волосы и не пользуюсь косметикой, потому что не люблю ни в чем обмана, но до сих пор делаю утреннюю гимнастику. «Неведомо зачем», — говорит Анастасия, которая понимает смысл стройной фигуры только в том, чтобы удержать мужчину — законного или левого. Для меня же это самодисциплина. А раз природа одарила высоким ростом, то я держу свою седую голову высоко. Моя семья периодически пытается выдать меня замуж то за отставника, то за иностранца. Ибо я их совесть. А бессовестным людям жить рядом с совестью тяжело. Без меня они либо затеют еще какой-нибудь коллективный разврат, да такой, что я даже представить себе не могу, — а так просто по очереди ходят на Лукьяновку, кажется даже расписание составили и вывесили в гостиной, и пятнадцатилетний Славик ходит туда уже два года — либо поубивают друг друга, потому что иногда разъяряются в ссоре, как дикие звери, и я их чуть ли не растаскиваю и все же останавливаю — единственно, за что они меня ценят и признают мои заслуги перед их ненормальной семьей. Тогда мы все ненадолго начинаем новую жизнь. И они в который раз заводят разговор, не выйти ли мне замуж, пока я еще сохранила, как они говорят, остатки товарного вида. Алена, вот теперь пришло время рассказать, чем кончила моя мама. Ты же знаешь, я родилась в День Победы, — разве могли те, кто встречал маму из больницы, пропустить Победу, как я проглядела ту независимость под окнами роддома, где были Анастасия со Славиком? Так вот, я родилась в День Победы, отца уже не было, не вернулся с войны. И с тех пор у мамы никого не было. И как-то и не представлялось, чтобы кто-то был. А в восемьдесят втором, когда я уже давно развелась с Дмитром, когда Олесь был в шестом классе, мама вдруг познакомилась с одним человеком. Он был очень хороший, участник Великой Отечественной, с другим мама просто не смогла бы сблизиться, вдовец, а через год мама умерла. Умерла от женской болезни, были страшные кровотечения, страшные крики, он ухаживал за ней вместе со мной, это продолжалось недолго, но было ужасно. По-видимому, их брак был не стариковским, а настоящим, плотским. Умирая, она мне сказала: Тала, не выходи замуж в старости. Если останешься одна молодой, одна и доживай свой век. Я всегда помню эти мамины слова, как, впрочем, и другие. Это для меня железно. Когда-то я рассказала о маминых словах Анастасии, попросив: не сватайте меня, для меня поздний брак — это преждевременная смерть. Это моя бедная мама обезумела. И тяжко за это заплатила. Но и оберегла меня своей кончиной. А могла бы еще жить. Некоторые женщины ее года рождения до сих пор живут, хоть уже и старенькие. В День Победы можно увидеть много таких бабушек с орденами. Я всегда беру деньги у своей банды — они только пропьют или купят очередной диск с порнухой, — покупаю цветы и дарю их таким бабушкам прямо на улице. Сын смеется, Анастасия, нужно отдать ей должное, всегда его останавливает, говоря, что это проявление моей гражданской позиции, которому не следует мешать. Если бы я в советские времена захотела раздавать цветы героям УПА, мне было бы гораздо тяжелее это сделать, так пусть ценит теперешнее паскудное время.
Они у меня все, должна тебе сказать, большие патриоты Украины, только какие-то странные. Между собой разговаривают по-русски, но пишут (это для них святое!) только на украинском. Ругаются — исключительно по-матерному, как грузчики на базаре, а в своих «материалах» для разных печатных органов, — он у меня где только не печатается, мой Олесь, — регулярно пишут, что матюги — это глубоко российское явление, чуждое нашей Украине. Когда же я спрашиваю его, зачем он этим чуждым явлением так часто пользуется, он отвечает, что это тяжелое колониальное наследие. Когда я опять спрашиваю, зачем он прививает это тяжелое колониальное наследие своему сыну, ровеснику независимости, он призывает меня посмотреть на себя — мол, не ровеснице Победы судить таких элитных граждан Украины, как они.
Не знаю, на каком языке ты разговаривала с моим Славиком, на русском или на украинском, он говорит, что на немецком и на английском и что ты похвалила его уровень. А я преподаю в украинской школе почти сорок лет, и мои ученики еще в советские времена знали все технические термины на украинском — и «сопротивление», и «электроток», и «напряжение» и все-все-все. И я всегда говорила новеньким: не хотите учиться на украинском — идите в другую школу. Или вообще уезжайте из Украины. И никаких неприятностей из-за этого у меня не было! И пластинки Гмыри у меня всегда звучали! А «они» поломали мой проигрыватель и, вместо того чтобы его починить, купили мне аппарат для прослушивания лазерных дисков! Но я хочу слушать свои пластинки, а не их диски! И всегда у меня на столе стояла и стоит статуэтка Леси Украинки! И сын мой всегда был не Сашей, а Олесем, и муж — не Димой, а Дмитриком!
