Ну вот, про наш с Дмитром недолгий брак и про наш развод. Наш сын Олесь родился во вторую годовщину твоего отъезда. Я родилась в День Победы, чем горжусь до сих пор. А мой внук родился в день провозглашения независимости Украины. Он по этому поводу часто иронизирует. Я в тот день торчала под окнами первого родильного дома, помнишь, это на Печерске, там недалеко жил Костик Рудый из нашей группы, а потом там долгое время было посольство России — представляешь?! Посольство России! Для меня это и до сих пор дикий абсурд! — а Анастасию тогда, в девяносто первом отвезли со схватками прямо с какой-то вечеринки, и я была под окнами родильного дома, а Олесь в тот день поперся на какой-то митинг, куда все тогда ходили, а я даже пропустила провозглашение этой независимости, потому что жалела Анастасию, которая еще не собиралась рожать, но, как оказалось, все произошло вовремя, просто она что-то не так посчитала. Родившегося сына Анастасия с Олесем назвали Вячеславом, в честь тогдашнего популярного политика-незалежника, который мне никогда не нравился, но потом он погиб, так что не будем про покойников.

Снова меня понесло не туда, но переписывать письмо не буду. Столько сил потратила, чтоб написать эти восемь страниц! Но, кажется, до сих пор еще не ответила ни на один из твоих, Алена, вопросов. Итак, я родилась в День Победы, а внук Вячеслав — в день независимости. А сын Олександр — в день второй годовщины твоего отъезда из Союза, грустный день, который имеет значение лишь для меня. И как раз тогда одна из семей нашей коммуналки получила отдельную квартиру на Борщаговке, а мы с Дмитром заняли вторую комнату, ту, двери которой, помнишь, тогда были покрашены зеленым — теперь мои родственнички поставили евродвери. И мама как участник Великой Отечественной войны одна заняла нашу тринадцатиметровку, а наша молодая семья перебралась в ту, шестнадцатиметровую с балконом! И в кухне нам уже принадлежала вся плита, а не две конфорки! Мама иногда брала маленького Олеся к себе, школа моя была недалеко, Дмитру до работы было далековато, но один восемнадцатый троллейбус без пересадки! Тот день, когда мы с Дмитром и маленьким Олесем получили комнату с балконом, был, если выражаться банально, самым счастливым днем моей жизни. А какой день был самым счастливым у тебя, Алена? Когда ты пересекла границу «Империи зла»? Многие бывшие эмигранты возвращаются в бывший Союз бизнесменами или руководителями благотворительных фондов — кажется, чем-то подобным занимаешься и ты — и рассказывают на страницах наших газет, что теперь им здесь намного свободнее дышится, чем в проклятые семидесятые. Я скажу тебе честно и откровенно: так, как мне дышалось на том балконе, где мама посадила петуньи в семидесятом году, мне совсем не дышалось в девяносто первом, когда нам стала принадлежать вся эта квартира, в результате того, что Анастасия, провернув какой-то сложный обмен, умудрилась разъехаться со своими родителями и поменяться с семьей наших соседей. Для меня это был шок! Такая прыткость со стороны молодой девки! Я долго не хотела объединять лицевые счета, не хотела и приватизировать жилье, но что поделаешь, если и так все уже стало товаром?

Ну вот, Алена, я ответила на твой второй вопрос, каким образом получилось, что нашей семье досталась вся квартира, в которой ты много раз бывала в нашей с мамой тринадцатиметровой комнатке. В ней я и сейчас сижу и пишу тебе это письмо за тем самым письменным столом, который я не дала им выбросить, даром что они несколько раз приводили грузчиков, чтоб отнести его в ту квартиру… расскажу тебе и про нее, однокомнатную.

Теперь же у нас квартиры, господи! не даются, не обмениваются, а продаются, и цены сумасшедшие, а тогда, когда вся эта катавасия с квартирами — теперь говорят с НЕДВИЖИМОСТЬЮ — только началась, цены были еще если не в сто, то в пятьдесят раз меньше, и Анастасия очень гордится тем, что приобрела тогда столько недвижимости. Они год работали в Америке, Славика я им не дала, на что они согласились. В конце концов, если на него не тратиться, то можно привезти больше денег. Я водила его в садик, брала больничный, когда он простужался, он тогда еще был чудесным мальчиком, а не тем эрудированным юным циником, которого ты встретила у себя в Германии среди его одноклассников-лицеистов — таким он стал потом, — тогда же, хоть и тяжело было одной с ребенком, но я все вынесла и хорошо подготовила его к школе, и Анастасия в благодарность подарила мне ключи от однокомнатной квартиры, кстати, приобрели ее в «сталинском» доме, ты должна его помнить, такой большой дом недалеко от Лукьяновского рынка, где в твои времена была районная поликлиника. Они хотели, чтобы я освободила им жилплощадь для их бесконечных оргий, просмотров порнофильмов по видео, для их депрессивных ссор и шизофренических примирений. Алена, я отказалась переезжать. Я сказала, слава богу, такая квартира, рожайте второго ребенка, я помогу, может, возьметесь за ум, прекратите уродовать свою жизнь. Но у них на жизнь были свои планы. И на ту квартиру, которую они мне будто бы подарили, тоже.

Я, Алена, переезжать не стала, сказала, что останусь в этой тринадцатиметровой комнате, где умерла моя мама, — это еще отдельная история, смерть моей мамы. Я расскажу тебе, хоть ты меня о том и не спрашиваешь. Как, кстати, твои родители? Мой Славик рассказывал, что у тебя трехэтажный дом с розами и что твой молодой человек на пятнадцать лет моложе тебя, что ты, в отличие от меня, классная тетка, вышла замуж за молодого, вместо того чтобы совать нос в личную жизнь своих детей, что твой старший сын — о господи! — нетрадиционной ориентации, а младший сидит в тюрьме за изнасилование несовершеннолетней, «хоть малая курва сама дала», но немецкие законы на стороне женщин, пишет в тюрьме об этом книгу, а мой Славик берется его книгу перевести, как только она выйдет в Германии… Я понимаю, Алена, Славика хлебом не корми, дай подразнить бабусю, которая его вырастила, водила в кружки и во всякие детские академии, чуть ли не до трех лет подтирала ему задик, потому что эти паскудные родители о ребенке не заботились, он всегда у них ходил замурзанный, с нестрижеными ноготками, они только показывали ему порнокино по видео и дрались при нем, швыряли друг в друга грязные кастрюли, а потом мирились — что значит, лезли друг другу на колени и все такое прочее.

Я долго разглядывала твою фотографию, Алена. Я тебя узнала. Конечно, за эти тридцать семь лет ты изменилась, но узнать можно. С этого, собственно, Славик и начал. Сунул мне фото и спросил: узнаешь? Я не была морально готова ко «встрече» с тобой. Но вскоре узнала. И он рассказал, что ты, принимая группу лицеистов из Киева и услышав, что у одного из них фамилия Лиховид, спросила, не сын ли он Дмитра Лиховида. Славик на Дмитра похож больше, чем Олесь. И фамилия та же. Когда Олесю исполнилось шестнадцать, я предлагала ему взять мою фамилию, но он не захотел, да я и не настаивала, я не рассказывала ему подоплеку нашего развода, — об этом и сказать-то никому невозможно, разве что только тебе я могла бы и расскажу в этом письме, просто так много хочется сказать, что никак не доберусь до главного.

Ты не спрашиваешь, чем мы занимаемся в этой сумасшедшей жизни, в этой сумасшедшей стране, потому что об этом тебе рассказал Славик, а вполне логично спрашиваешь, как я отношусь к тому, что делают мой сын и Анастасия. Отношусь я к этому достаточно терпимо, хотя они и занимаются, как сами же говорят, какой-то неартикулированной деятельностью: пишут какие-то проекты, какие-то статьи, которые они называют «материалами», в которых в основном высмеивают СССР и даже Великую Отечественную войну, ездят на какие-то конференции и симпозиумы, Анастасия иногда преподает на каких-то курсах — не курсах, она называет это летними школами, что ли. Но это можно пережить. И мне приходилось по-дурному, да, я признаю, абсолютно по-дурному цитировать материалы партийных съездов, когда я писала планы по классному руководству, а теперь им приходится цитировать теперешнюю идеологию, чтоб зарабатывать себе на хлеб. Я это понимаю, только не надо говорить, что нынешний строй чем-то лучше, чем предыдущий. Тогда было одно, теперь другое. Анастасия — дипломированный специалист по гражданскому обществу, она утверждает, что сейчас существенно больше возможностей для того, чтобы обыватель становился гражданином, но-де обыватели с совковой идентификацией этого не видят и для них гражданское общество ценностью не является. Меня это коробит, и я с этим не мирюсь! Общество, которое не ценит учителей, не имеет права называться ни гражданским, ни гуманным, ни вообще человеческим! Я до сих пор работаю учительницей в той же школе, хотя зарплата моя ненамного больше, чем пенсия, на которую я могла бы пойти, и я могу сравнить положение учителей сейчас и в советские времена. Да, у учителей есть свобода — не работать учителями, никто их к учительским столам кандалами не приковывает. Если им не за шестьдесят, как мне, они вполне могут переквалифицироваться на такую деятельность, как у моей невестки, но это выход для них самих, но не для страны! Можно еще перейти на работу в лицей, типа того, где учится мой бесценный внук, отличник всех наук, какие только есть, включая порчу девчонок.