Он заболел и, по всему было видно, безнадежно. Родные его все чаще стали задумываться, как станут хоронить отца. Ведь по всему выходило, а теперь и окончательно обнажилось, что его давно как бы нет на свете, что он уже давно пропал. Что делать, как поступить? Оставалось ночью, тайно прикопать несчастного на огороде, не поставив даже креста, поскольку крест выдаст так долго скрываемую тайну. И тогда дочь Тайса Васильевна решила вернуть отцу имя, чтобы он хотя бы ушел из этой жизни по-людски, по-человечески.

— Что ж мы не люди, что ли, — доказывала она сестрам. — Чего теперь-то уж бояться, от чего ховаться? Ну, так случилось, что ж теперь поделаешь. Но мы-то должны оставаться людьми…

Родные не соглашались с ней, она даже рассорилась с ними. Может быть, она более сестер своих понимала отца, острее чувствовала его терзания и его нестерпимое нечеловеческое одиночество. Не потому ли она и была столь общительной, что в ней неосознанно сказалось то, чего был лишен он…

— Да позор-то ведь какой, — возражали сестры.

— Но для нас что важнее — позор, который все-таки можно пережить, или то, что отец уйдет не по-людски, не по-человечески. Ведь в таком случае мы сами перестаем быть людьми. Ладно, люди могут и не узнать об этом. Бог может не доглядеть, он давно от нас почему-то отвернулся, но мы-то об этом будем знать… Как станем ходить каждый день мимо этой спрятанной могилы?.. Бедный папа не имел права на жизнь, и на смерть, оказывается, ему нет права… Да что же мы, совсем уже потерялись…

Видно, ее доводы оказались вескими. С ней не то что согласились, но спорить не стали, давая понять, что ей препоручают от имени всех поступить так, как она посчитает нужным, как ей подскажет душа.

Выходило так, что человек может жить тайно, в полной неизвестности, но незаметно уйти из жизни, умереть он все-таки не может… А это значит, смерть его — столь же важная часть его жизни, равная разве только самому рождению…

— Что делать будем, Карпович? — моляще и виновато спросила председателя Тайса Васильевна. — Как быть, как станем хоронить папу? Ведь он свое уже отсидел. Свою кару он уже перенес…

— Да ты понимаешь, что это такое?.. — начал было распаляться председатель. — Потом, видимо, окончательно поняв всю необычность ситуации, ее смысл и ужас, тихо сказал:

— Что делать, что делать… Почем я знаю, что в таких случаях надо делать… Будем сообщать наверх, докладывать.

Он позвонил в район председателю райисполкома — так, мол, и так, вышел такой вот случай, никак не предусмотренный. Из района доложили в краевой центр. Вскоре оттуда пришла команда: выделить в больнице отдельную палату, выставить стражу, никого к больному не допускать — ни родных, ни тем более, посторонних.

Команду исполнили в точности. Но Карпович все же не удержался, зашел к больному в палату. Ему хотелось узнать, как выглядит человек, полжизни скрывавшийся от людского глаза. Человек как человек, ничего особенного в нем он не заметил. Но душу охватывало смятение и какая-то неясная тревога, какая бывает обыкновенно при виде чего-то непонятного, такого, чего обыкновенно не бывает меж людьми…

На второй день из краевого центра приехал какой-то представитель в шляпе и кожаном пальто, похожий на некоего агента. Он зашел в больницу и проговорил с больным с глазу на глаз часа два. Затем пришел в сельсовет и отдал распоряжение: внести имя Василия Григорьевича Улийского в метрическую книгу станицы, в состав его семьи…

Вот и встретился наконец-то со своей семьей раб Божий Василий, так долго блуждавший, блукавший по свету, хотя и прожил всю свою неведомую жизнь с ней рядом… Вот и произошло то немногое, о чем он столько думал и так мечтал, на что надеялся — он вернулся наконец-то к людям, его отторгнувшим… Но об этом, самом важном в его трудной и нескладной жизни, он уже не узнал…

Паспорта ему выписать не успели. Через шесть дней в ту же метрическую книгу пришлось внести запись — «умер». Хоронили его по-людски, по-человечески, на кладбище, при большом стечении народа, как хоронят уважаемых, хорошо известных в станице людей. Видно, сама необычность ситуации так поразила людей, что они пришли, словно лишь для того, чтобы удостовериться, что и так может быть на этом непонятном и таинственном свете…

А председатель сельского совета, человек конкретный и несентиментальный, имел редкую возможность еще раз убедиться в справедливости шутливой присказки, что без бумажки человек все-таки — букашка. Ну что, казалось бы, тому Василию паспорт, зачем он ему среди других бумажек, которые мы все равно оставляем на земле…

Когда эта печальная история была уже написана и рассказ опубликован, я ждал с некоторой тревогой, что ко мне могут обратиться родственники, может быть что-то уточнить, так как всех обстоятельств этой истории я, конечно, знать не мог. Однако шло время, но никто ко мне не обращался. Но однажды, по прошествии нескольких лет, я совершенно случайно встретил в станице Тайсу Васильевну. Она, как бы в свое оправдание, поведала о своей печальной судьбе, как сестру ее задавил трактор, и ей пришлось растить и воспитывать ее троих детей, племянников, ставших, по сути, ее детьми.

Об отце же своем, Василии Григорьевиче, она рассказала, что он якобы был контужен, бродил по краю не вполне вменяемым, пока его в Кореновской не приютила какая-то женщина. Там его и разыскали родные. И только потом привезли домой, где он и прожил последние пятнадцать лет… Может быть, все именно так и было. Это только доказывает то, как произвольно и прихотливо война ломает жизни и судьбы человеческие…

Теперь этот двор по улице Красная Заря, где столько лет он хоронился, полузаброшен. Еще стоят какие-то строения: покосившиеся сараюшки с почерневшими от времени камышовыми крышами и облупившимися, давно небелеными стенами. Дочери давно живут своими домами, своими семьями в других концах станицы. Но оставить этот двор совсем, избавиться от него Тайса Васильевна не хочет, считая, что не имеет на то права. Она говорит, что пусть он остается памятью о родителях. Ей кажется, если она избавится от него, с ним уйдет невозвратно что-то такое, без чего жить невозможно…

Думал, что с годами и возрастом это щемящее чувство неизъяснимой тоски и печали по родной станице, тревоги за ее участь уляжется и утихнет. Успокоится наконец-то душа и не будет более терзаться о невозвратном и невозможном в чужедальней стороне, не будет томиться наивной и напрасной мечтой когда-нибудь все-таки вернуться сюда, навсегда. Может быть, так все и было бы, доведись жить во времена более спокойные, менее коварные, если бы всем нам вновь не грозила такая непонятная, туманная, вроде бы и неопределенная, но вместе с тем такая реальная опасность…

Конечно, той прежней станицы, той моей Стеблиевки, которую я покинул в юности, которая мне так часто снится, о которой так сладко мечталось все эти скорые, торопливые годы, больше нет на свете. Разве только в душе моей. Впрочем, ничего не остается на свете неизменным, вовлеченное в цепь постоянных превращений, только в них и живущее. Так что печаль моя, не только о станице, но о быстротечности и кратковременности бытия человеческого вообще…

Как я люблю эти тихие летние вечера в станице, когда огромное красное солнце, зацепившись за острые тополя и окровавив водную гладь ерика, тихо скатывается, обессилевшее, в степь. Когда белая, сизая полоска то ли дыма от невидимого костра, то ли вечернего тумана перечеркивает темные купы садов и акаций, тихо уползая в неведомую высь. Когда большие краснобокие коровы, пройдя по улице, оставляют в дорожной пыли темные пятна кизяков, вносят в станицу собранный в поле теплый, родной сладковатый с горчинкой запах полыни и каких-то других диких трав. А за околицей, среди полей, зовет кого-то безответно невидимая перепелка…