Из такого, видимо, недоумения и несогласия с беспамятством и возникли эти воспоминания Александры Давыдовны, жены Михаила Ефимовича Заіубывбатько, погибшего еще в 1921 году. Их записала ее дочь Анна Михайловна Стеблина за семнадцать лет до того, как я приехал к ней в Гривенскую. Для моей повести они не предназначались. Но поскольку правдивой повести о пережитом не было, люди сами вспоминали, может быть, с надеждой на то, что кому-то это все-таки понадобится.

Моя дорогая мамочка Александра Давыдовна рассказала мне о себе в один из мартовских вечеров 1983 года, когда была уже смертельно больна, а я, Стеблина Анна Михайловна, племянница Тита Загубывбатько, записала:

— Тит Ефимович скрывался сперва на Рясном лимане, на островке среди камышей. С ним были: семья Вертия Прокофия и его сын Тимофей, бабушка Ксения, моя тетка и жена Тимофея Галя. А когда мне и Михаилу грозила опасность, прятались в станице у родственников и друзей. Шли повальные аресты за укрывательство зеленых. Тогда ночью Тит нас забрал к себе. Мы перебрались на лиман Бабиный. Построили шалаши, курени прямо на трясине. Добавилось народу — семья Кирячка Григория, Клопотов, Колесник и другие. Там пришлось скрываться лето и зиму. Зимой перемерзали до костей, а летом комары и оводы заедали нас. Собачья жизнь была. Два с половиной года такой жизни: голод, холод и страх. Зимой морозы до тридцати градусов. Большинство сидели там потому, что боялись видимой смерти. В станице шел террор. Особенно осенью 1920 года. Народ весь был в ужасе. Вашему отцу Михаилу переназывали, чтобы он вышел и жил дома. А он боялся.

Рябоконь Василий Федорович появился у нас в 1921 году. Он и стал главным среди всех этих людей. Это был его отряд. Василий Федорович был офицер. Его родителей чекисты казнили. Хозяйство было все разграблено. Семью, то есть жену свою с ребенком, он тоже забрал к себе в плавни.

Зимой 1921 года на Васильченковом колене зелеными был обстрелян пароход. В перестрелке красных с зелеными погибли: ваш отец Михаил, Вертий Тимофей и Колесник. Там их и захоронили за речкой под кустом калины.

А как вашему отцу не хотелось тогда идти на это задание… Будто чувствовала его душа недоброе. С какой целью они ходили? Добыть продукты или же мстить новой власти? Было и то, и другое. Им, я слышала, надо было поймать какого-то Крикуненко, предателя. Он много людей загнал на тот свет. Но его можно было искать и в другом месте.

В декабре месяце 1921 года вашего отца не стало. А мне приснился сон перед его смертью: сидят за столом: Мишка — ваш батько, Тимофей Вертий и Колесник и перекидываются бумажными искусственными, красными розами. И вскоре сон сбыв-ся. Все трое погибли.

Советское правительство объявило амнистию повстанцам, помилование тем, кто добровольно выйдет из плавней, и сурово будут наказаны те, кто с оружием в руках будет сопротивляться. И вот наступило время — начало 1922 года, — когда стали вылавливать бело-зеленых, пошли на них облавой. Мой деверь Тит Ефимович решил добровольно выйти из плавней и вывести меня. Я же была в это время беременной. И должна была скоро рожать. Он договорился с Кушниром и сказал мне: «Как только стемнеет, мы втроем двинемся». Он никому больше не говорил об этом. И вот случилось так, что вечером отряд чоновцев напал на наш лагерь, приблизился к самым землянкам. Поднялась стрельба. А мы уже все трое по одному пришли в условленное место. И начали уходить в противоположную сторону, к станице.

На лиманах был лед, замерзли уже лиманы, снег, мороз. Выбравшись с лимана, пошли хуторами. Дошли до хутора Солодов-никова. Передохнули, обогрелись и пошли дальше. Этот человек нас принял хорошо. Хотя он страшно боялся.

Затем дошли до хутора Катрича. Немного погрелись, но Кат-рич стал нас выгонять: «Уходите, а то меня через вас расстреляют!» У меня же начались родовые схватки. Только вышли из хаты, мне совсем стало плохо. На мне было всего лишь легонькое пальтишко. А снегу намело чуть ли не по пояс. Бредешь, не зная куда. Тогда Тит вернулся к этому Катричу и сказал ему с порога: «Если ты не примешь эту несчастную, больную женщину, роженицу в хату, я тебя собственноручно пристрелю, как собаку! Она очень молода и несчастна через нас, мужчин. А потом, ты знаешь, у нее в станице трое детей, они тем более несчастны, беспризорны и могут остаться круглыми сиротами!»

Титко переживал за меня, за мою жизнь и за детей своего покойного брата. То, что Тит пригрозил Катричу, подействовало. Жена Катрича и ее дочь согрели на плите воды. Начались роды. Я так себя сдерживала, чтобы не кричать. Родился ребенок, мальчик — назвали его Ефимом, в честь дедушки его, моего покойного свекра. Потом дома все дети звали его Ефимком.

Утром надо было идти дальше, пробираться в станицу. Роженица должна лежать. Ведь она больной человек, очень слабый. На мне было, как я уже сказала, только легонькое пальтишко. Тогда Тит снял с себя полушубок, кожух и отдал мне. А у него была под низом шинель, в которой он остался. Я порвала свою запасную рубашку на пеленки и завернула младенчика. И мы пошли дальше.

Брели по пояс в снегу. Продуктов — всего кусок хлеба на троих. Дошли до Николаенкового хутора. Встретил нас старый Данила Николаенко. Ночевать нас не принял. Сказал: «Я вас боюсь, чтобы самому не погибнуть». Дал несколько лепешек, когда у него попросили. Я уже из сил выбилась, истекая кровью. А Кушнир тогда сказал: «Брось ребенка, иди одна!» Я ему ответила: «Даже звери так не поступают, как ты предлагаешь». Может, в этом младенце — мое спасение.

Забрели в какую-то заброшенную, пустую хату — ни окон, ни дверей. Нашли ветки, хворост, развели костер. Ребенок обмочился, кричал, кое-как обсушили пеленки и сами обогрелись. Была ночь.

Утром пошли дальше. Дошли до хутора Кушнира. В хате никого не оказалось. Хозяев с хутора выселили, чтобы не помогали зеленым продуктами. Все трое зашли в хату. Был камыш, дрова. Затопили печку, чтобы обогреться. Хутор находился близко от станицы. Во дворе были постройки и стоял стог сена. Это было днем. Часов в десять утра приехали от красных за сеном для лошадей. Кушнир сказал: «Если в хату зайдут, я буду стрелять, иначе нас побьют!» А Тит говорит: «Не надо этого делать! Мы добровольно выходим и нас не тронут, тем более что среди нас женщина с ребенком. Посмотри, как она измучена».

В комнату зашли два человека. Среди них оказался бывший старинный друг Тита — Зеленский. Теперь он работал в чека. Он обратился по-человечески, сказав: «Выходи, Тит Ефимович, и выводи людей, этим ты сохранишь жизнь себе и другим, тем более что среди вас женщина. Идите смело прямо в станицу. Где и у кого вы будете находиться, сообщите». Мы сказали, что будем находиться у Короткого Николая Остаповича, зятя моей сестры Мавры. Это моя родная сестра, на шесть лет старше меня. Семья у нее тоже была большая. Семь человек детей: Васька, Мавра, Дуська, Маруська, Сережка, Клавка, Нюська.

И вот пришли мы к ним. Сестра Мавра заплакала. Однако приняла нас хорошо, накормила, обогрела. Меня обмыли и посадили с ребенком на русскую печь.

Дядя Тит сидел в другой комнате и разговаривал с Николаем Остаповичем. Кушнир находился по соседству у Шарика. Сидел на чердаке, все еще прятался, опасался сдаваться. Чека находилось поблизости у Черныша Ивана Ивановича. Зеленский прислал своего ординарца. Тит снял с себя пояс, маузер и кольцо. Все передал ординарцу. Тот отнес. А затем пришли за Титом Ефимовичем. Отвезли его на линейке в центр станицы, в штаб, к главному начальству.

Там все кипело. Шел суд. Разбирали и судили: кого — к тюремному заключению, кого отпускали, а кого тут же приговаривали к расстрелу. Кушнира обнаружили на чердаке и за то, что сам не явился в Чека, судили к расстрелу, но затем заменили наказание тюрьмой.

За мной приехали дня через три, посадили на линейку и привезли в центр. Я о себе уже не думала, так была измучена и больна. Мне было жаль детей. Переночевала я там в маленькой комнатушке с ребенком. Было натоплено, и я не замерзла. А на утро пришли за мной.