А потом оказались в реке.

И Манго — Манго наловил их на уху.

Двадцать две штуки.

«Двадцать два очка…. И быстро падающие слова, и еще пятьдесят за те письма, что ты прочитал…»

— Значит, не хочешь, — как–то очень уж медленно проговорил Манго — Манго, смотря куда–то в небо, — а представляешь, как это здорово: в канализации мерзко, душно, влажно, лодка плывет, ты сидишь на носу с факелом и смотришь в воду. Вода на стенах, на потолке, под тобой, гнилая, затхлая, темная вода. И вдруг — глаза… Видишь?

— Что это? — спросил Лапидус, замечая в небе довольно далекую, но неотвратимо приближающуюся точку.

— Я и говорю: глаза! — радостно сказал Манго — Манго, приставляя ладонь козырьком ко лбу и тоже смотря на небо.

— Это не глаза, — сказал Лапидус.

— Это точно не глаза, — сказал внезапно поскучневший Манго — Манго.

— Но что это? — не унимался Лапидус.

Точка внезапно резко увеличилась и теперь можно было хорошо разглядеть, что это такое.

Небольшой и уверенный в себе вертолетик на полном ходу приближался к тому самому месту, где на песке переваривали свой обед Лапидус и Манго — Манго.

Более того, вертолет явно не собирался проследовать мимо, он начал снижаться и заходить на круг.

— Что–то мне это не нравится, — сказал Манго — Манго, приподнимаясь с песка и смотря на вертолет, — что–то тут не то…

В вертолете открылась дверка и в открытом проеме появился человек. На голове у человека был надет черный капюшон. В руках человек что–то держал.

— Бежим, — закричал Манго — Манго, вскакивая с песка и устремляясь к обрыву.

Лапидус побежал за ним, вокруг Лапидуса дзенькало и тенькало, поднимались фонтанчики песка, спина Манго — Манго маячила уже над обрывом.

— Ложись, — закричал вдруг Манго — Манго и замахал Лапидусу руками.

Лапидус прыгнул вперед, поджал под себя ноги, перевернулся, покатился, на что–то наткнулся, подпрыгнул, снова перевернулся…

Вертолет жужжал прямо над ними.

— Беги, — кричал ему Манго — Манго, уже пересекший поляну и петляющий сейчас между теми самыми соснами, в которых вроде бы совсем еще недавно скрылась синяя машина, в которой сидела Эвелина, та самая Эвелина, на которой были надеты большие темные очки.

Лапидус прыжками несся через поляну, петляя из стороны в сторону.

Вертолет снизился еще ниже, тень от деревьев, грифельная, заостренная тень уже накрыла Лапидуса.

Он сделал последний прыжок и упал на молоденькую июньскую траву.

— Да, селянин, — сказал ему участливо Манго — Манго, — интересно бы знать, кого это ты так достал?

Лапидус пробирался к Бургу по левому берегу реки.

Все еще было семнадцать часов местного времени, если верить той безмозглой кукушке, что вновь поселилась в левом ухе у Лапидуса.

Манго — Манго остался на поляне, последний раз Лапидус видел его именно в дальней, то есть левой стороне, той самой, где деревья становились чащей. Левобережной чащей на левом берегу реки

Но вся эта левизна абсолютно ничего не значила по сравнению с тем, что Лапидусу приходились ломиться сквозь густые заросли, ветки били в лицо, ветки хлестали его по лицу, ветки лупцевали его тело, сосновые, хвойные, осиновые, березовые, лиственничные ветки, деревья были позади, деревья были впереди, даже сверху — и то были деревья.

Лапидус задыхался, он уже устал, он хотел свернуться клубочком и рухнуть куда–нибудь, точнее, наоборот — сначала рухнуть, потом свернуться, но он продирался сквозь лес, отфыркиваясь, отплевываясь, растирая по лицу грязь и пот.

Ему надо было добраться до дома, забежать в подъезд, впрыгнуть в лифт, выскочить из лифта, открыть дверь и оказаться в своих четырех стенах.

Но для этого надо было добраться до города. Того самого города, который напустил на него свору автомобилей и вертолетов с автоматчиками.

Города, который — судя по всему — просто ненавидел Лапидуса, только вот непонятно, за что.

— Я ведь ничего тебе не сделал, — шептал Лапидус, отводя от лица очередную ветку, ветка противилась и била его по лицу. Лапидус вскрикивал, снова отводил все ту же ветку и опять шептал: — Что за напасть такая, кому и чем я помешал, Господи, скажи мне!

Но ему никто не отвечал, разве что Манго — Манго пробурчал в своем схроне на давно уже оставшейся позади лесной поляне: — С Богом, селянин, дай тебе Бог легкого пути!

Лапидус внезапно запнулся о большой, толстый корень и кубарем покатился вперед, обдирая в кровь руки и лицо.

— Сильно, сильно, — сказал Манго — Манго, — поосторожней бы надо, селянин!

Лапидус ничего не ответил, Лапидус встал на четвереньки и пополз все так же вперед, с удивлением заметив, что он находится на тропинке.

Еще в семнадцать часов местного времени, когда Лапидус начал свой невообразимый бег по пересеченной и заросшей малопроходимой чащобой местности, никакой тропинки не было и в помине.

А сейчас Лапидус полз по ней на четвереньках. Наконец, он остановился и посмотрел вверх, на небо. Небо уверенно просвечивало сквозь кроны, деревья стали реже, можно было разглядеть шедшую со стороны города большую черную тучу.

В семнадцать часов местного времени никаких следов подобной тучи на небе не наблюдалось.

В том краю неба, где находилась туча, отчетливо громыхнуло. Лапидус встал с четверенек и отчего–то вспомнил горьковатый вкус недавно съеденной ухи.

— Извиняй, парень, — сказал Манго — Манго, — больше ничего не было!

Лапидус опять не ответил, туча катила на него неотвратимо, Лапидус чувствовал себя мотыльком, на которого собирается наехать большой каток. Такой, каким раскатывают и утрамбовывают асфальт. Черный, жирный, тошнотворно пахнущий асфальт. Мотылек вьется над ним, каток впечатывает мотылька в горячую и пахнущую массу. Через несколько тысяч лет какой–нибудь сумасшедший археолог или палеонтолог начнет отдирать шкурку Лапидуса от асфальта — мотылек явно представляет научную ценность.

Лапидус, выдирая ноги из горячего асфальта, с удивлением заметил, что тропинка вдруг уперлась в покосившийся деревянный забор. В заборе была калитка, тоже покосившаяся. Замка не было, калитка была приоткрыта.

Лапидус толкнул ее, и она гнусно заскрипела.

Лапидус заплакал.

Он пришел туда, где никогда бы не хотел оказаться опять — на девяносто пять процентов Лапидус был уверен, что это та самая калитка, которая вела во двор дома, где много лет назад маленький Лапидус проводил лето с бабушкой и дедушкой.

Черная асфальтовая туча уже почти что накрыла собой Лапидуса. Опять громыхнуло, только гораздо громче. Лапидус попытался закрыть за собой калитку, она опять так же гнусно скрипнула, но закрыться не захотела. Лапидус вытер слезы и пошел к дому.

Он хорошо помнил, где в свое время бабушка и дедушка хранили ключ: на крыльце под резиновым ковриком. Крыльцо когда–то было покрашено ярко–желтой половой краской. Сейчас она вся потрескалась и облупилась, но резиновый пупырчатый коврик был на том же месте — на предпоследней ступеньке, первая снизу, вторая снизу, третья на которой коврик, четвертая…

Лапидус приподнял коврик и дрожащей рукой взял ключ. Поцарапанные руки горели и саднили, с лицом было не лучше.

Лапидус вставил ключ в замок и начал поворачивать.

Ключ намертво застрял — замок не открывали уже много лет.

Туча висела прямо над Лапидусом, гремело уже беспрерывно, Лапидус вобрал в себя воздуха, напрягся и еще раз повернул ключ.

Ключ с натугой повернулся.

— Давай быстрее, промокнем, — услышал Лапидус за спиной голос бабушки.

Лапидус надавал плечом на дверь и влетел в дом.

Из тучи на землю полил дождь.

В доме было затхло и темно. Лапидус помнил, что направо должен был быть выключатель, он нащупал его, щелкнул, но свет — что совершенно естественно — не зажегся.

Еще направо была дверь в кладовку, где можно было найти фонарь.

Это Лапидус тоже помнил очень хорошо.