Пока команды наших шлюпок пожинали этот обильный урожай на берегу, мы, на борту кораблей, выловили столько минтая, что его количества было достаточно, чтобы обеспечить нас свежим питанием в течение недели. Я назвал эту речку Лососевым ручьем. На рассвете мы снялись с якоря. Я продолжал идти очень близко к острову, который никак не заканчивался, хотя все, что мы видели, позволяло мне надеяться на это.

23 июля мы произвели наблюдения, наша широта составила 50° 54′, и наша долгота почти не изменилась после залива Де-Лангля. На этой широте мы нанесли на карту очень удобный залив, единственный из тех, что мы видели на этом острове, который предлагал кораблям надежную защиту от всех ветров этого пролива. На берегу там и сям было разбросано несколько поселений, которые находились возле ущелья, обозначающего устье реки более значительной, чем встреченные нами прежде. Я не счел уместным исследовать более подробно этот залив, который я назвал заливом Де-Лажонкьера. Впрочем, я пересек его со стороны моря.

В одном лье от берега лот показал тридцать пять саженей и илистый грунт, однако я очень спешил: ясная погода случалась здесь настолько редко и была столь ценна для нас, что я посчитал своим долгом воспользоваться ею, чтобы продвинуться на север.

Как только мы достигли 50° северной широты, я вернулся к своему изначальному мнению. Я более не мог сомневаться в том, что остров, вдоль которого мы шли после 47-й параллели и который, по сообщениям местных жителей, простирается намного южнее, — не что иное, как остров Сахалин, северная оконечность которого была помещена русскими на 54° северной широты. Этот остров — один из самых протяженных в направлении север — юг островов в мире.

Таким образом, предполагаемый пролив Тессой — это лишь та часть пролива между островом Сахалином и Татарией, которая располагается возле 52° широты. Я прошел уже слишком далеко на север, чтобы не пожелать убедиться в том, действительно ли это пролив и проходим ли он для судов.

У меня начали возникать опасения того, что он непроходим, поскольку при движении к норду глубина очень быстро уменьшалась и берега континента и Сахалина все более походили на затопленные дюны, почти не возвышающиеся над морем, подобно песчаной отмели.

23 июля вечером я встал на якорь в трех лье от суши на двадцати четырех саженях и илистом грунте. Ту же глубину я обнаружил в двух лье к осту, в трех милях от континента. После заката и того времени, когда мы отдали якорь, я прошел два лье к весту, перпендикулярно к направлению побережья, чтобы установить, увеличивается ли глубина при отдалении от острова Сахалина. Однако глубина была все той же, и я начал подозревать, что уклон дна был от зюйда к норду в этом месте, где ширина пролива едва превосходила ширину реки, вода которой мелеет по мере приближения к ее истоку.

24 июля на рассвете мы подняли паруса, взяв курс на норд-вест. Глубина уменьшилась до восемнадцати саженей за три часа. Я взял западнее, но глубина оставалась в точности той же. Тогда я решил пересечь пролив дважды, в восточном и западном направлении, чтобы убедиться, нет ли здесь более значительных глубин, и обнаружить проход в этом проливе, если он существовал.

Это было единственное разумное решение при тех обстоятельствах, в которых мы пребывали. Глубина уменьшалась настолько быстро, пока мы шли к норду, что каждое лье в этом направлении приближало к нам дно на три сажени. Таким образом, предполагая, что это постепенное уменьшение глубины продолжается и дальше, мы находились не более чем в шести лье от основания залива. Также в этом месте мы не замечали ни малейшего течения. Неподвижность воды, как казалось, служила доказательством того, что это не пролив, и вполне объясняла идеальную ровность дна.

26 июля вечером мы встали на якорь у побережья Татарии, и на следующий день в полдень, когда туман рассеялся, я решил пройти на норд-норд-ост к середине пролива, чтобы, наконец, прояснить эту географическую загадку, которая стоила нам стольких усилий. Мы пошли в этом направлении, оставаясь в виду обоих берегов. Как я и предполагал, за каждое лье глубина должна была уменьшаться на три сажени. Проделав четыре лье, мы отдали якорь на девяти саженях и песчаном грунте.

Ветра от зюйда дули с таким постоянством, что почти за месяц они отклонялись от этого направления менее чем на 20 градусов. Продвигаясь на попутном ветре к основанию этого залива, мы подвергали себя опасности оказаться в таком положении, когда ветер мог погнать нас на берег, и нам, вероятно, пришлось бы ждать перемены направления муссона, чтобы выйти из залива. Но не это было самым большим неудобством. При столь сильном волнении на море, как у европейских берегов, из-за отсутствия укрытия от ветров нас могло сорвать с якоря — и это было самым важным соображением.

Эти ветра от зюйда, чей корень, если можно так сказать, находился в Китайском море, проникали, не встречая каких-либо препятствий, в самую дальнюю часть залива острова Сахалина. Они поднимали сильное волнение на море и господствовали здесь еще безраздельнее, чем пассаты между тропиками.

Мы продвинулись уже так далеко, что я хотел достичь или хотя бы увидеть завершение этого пролива или залива. К несчастью, погода становилась очень беспокойной, и волнение на море становилось все сильнее. Несмотря на это, мы спустили свои шлюпки на воду, чтобы промерить глубины вокруг нас. Мсье Бутен получил приказ пойти на зюйд-ост, и мсье де Вожуа должен был направиться к норду. Обоим было категорически запрещено подвергаться малейшей опасности, препятствующей возвращению.

Это задание следовало поручить лишь офицерам в высшей степени благоразумным, поскольку волна становилась все выше и ветер крепчал, что могло заставить нас сняться с якоря, чтобы спасти корабли. Поэтому я приказал этим офицерам ни под каким предлогом не рисковать как безопасностью наших кораблей, ожидающих их, так и их собственной безопасностью, если неодолимые обстоятельства будут требовать нашего скорейшего ухода отсюда.

Мои приказы были исполнены со всей возможной точностью. Мсье Бутен вернулся скоро. Мсье де Вожуа прошел лье на север и не нашел глубины более шести саженей. Он двигался к норду, пока море и ветер позволяли ему бросать лот. Он отчалил в семь часов вечера и не возвращался до полуночи. Море было уже очень бурным, и я, помня о несчастье в гавани Французов, начал испытывать сильнейшую тревогу. Его возвращение показалось мне наградой за ту борьбу, которую вели наши корабли с очень плохой погодой, ибо на рассвете мы были вынуждены уходить.

Волнение было столь сильным, что мы потратили четыре часа, пытаясь поднять якорь. Кабаляр порвался, кабестан[172] раскололся: это происшествие привело к тяжелому ранению троих матросов. Мы были вынуждены поставить на фрегатах все паруса, какие только могли выдержать мачты, хотя ветер был очень силен. К счастью, ветер слегка отклонялся от зюйда к зюйд-зюйд-весту и зюйд-зюйд-осту, и за сутки мы смогли пройти пять лье.

28 июня вечером туман рассеялся, и мы обнаружили себя у побережья Татарии у входа в залив, который, как нам показалось, глубоко врезался в сушу и предлагал нам удобную якорную стоянку. Мы испытывали крайнюю нужду в древесине, и наши запасы воды также сильно уменьшились, поэтому я принял решение сделать здесь остановку и передал сигнал «Астролябии» пройти вперед и промерить глубины. В пять часов вечера мы встали на якорь возле северной оконечности этого залива на одиннадцати саженях и илистом грунте.