Анри грустно улыбнулся и покачал головой жестом отрицания:
— Полиция проверяла. Мадам Грюнштайн в тот день лежала на операционном столе, ей делали новое лицо.
Я удрученно уставилась на огонь.
— А у Варкоча есть алиби?
— Да. Он заседал в суде. Но он мог кого-нибудь нанять…
Конец фразы прозвучал неуверенно. В самом деле: как найти в Швейцарии — в этой самой законопослушной стране мира, где пешеходы дисциплинированно ожидают зеленого сигнала светофора при полном отсутствии машин на дороге, — как найти человека, который смог бы совершить виртуозное убийство? Да и каким образом можно заставить женщину прикоснуться к змее?
— Этого не может быть! — горячо возразила я. — Как можно заставить изнеженную городскую женщину прикоснуться к змее?
— Да, я знаю… Этого не может быть…
Он тяжело вздохнул. Мне так хотелось помочь ему избавиться от груза вины.
— Может быть, Гунда… Оливия приехала в Грюнштайн. Они здесь случайно встретились. Оливия нечаянно проговорилась, что продала замок. Гунда возмутилась и высказала все, что думает о ней. Они поругались, Оливия в запальчивости топнула ногой, оступилась…
— Нет, это невозможно. Гунда очень сдержанная женщина.
— Но она же сбросила веревочную лестницу! Она чуть не выцарапала мне глаза, когда ты не нашел в колодце сумку! Анри, Гунда — одинокая женщина, она любит тебя до безумия… Она безумна… И если она узнала, что Оливия продала Грюнштайн!..
— Вздор! Гунда — само здравомыслие. Она не сбрасывала лестницы, это сделал Блум. Гунда где-то в подвалах. И мы найдем ее!
— Думаешь, она жива?
Он не ответил. По углубившейся морщинке на переносице я поняла, что надежда слаба. Гунда — сильная женщина. Она бы закричала, стала бы отбиваться. Она не далась бы Блуму в руки без борьбы. Мы бы услышали ее крик. Возле колодца остались бы следы… Мы ничего не слышали, следов не было.
Анри приподнялся, поворошил кочергой пригоревшие поленья. Огонь жадно набросился на сухие дрова, взвившись до каминной полки. Я подтянула колени к подбородку, уткнулась носом. Мне не давал покоя главный вопрос:
— Кто же убил Блума? — и сама перебила себя, догадавшись:
— Папаша Бонифаций! Его рук дело! И Оливию он убил. Оливия приехала, а здесь папаша Бонифаций тащит какую-то ценность. Она возмутилась, пригрозила полицией, он бросился бежать, она за ним, споткнулась, упала… А прошлой ночью они с Блумом утащили из замка ковер и по дороге поссорились. Папаша Бонифаций выследил Блума в потайных коридорах и хладнокровно пристрелил его.
Анри устало потер лоб, пожав плечами. Папаша Бонифаций, балагур и затейник, хитрый лис и торговец подержанными вещами никак не хотел в моем воображении хладнокровно убивать Блума. Он представлялся с саквояжем в руках, но никак не с заряженным арбалетом. Антиквар без зазрения совести мог обмануть покупателя, подсунуть подделку, облапошить со сдачей, но чтобы убить метким выстрелом в шею?..
— Оливия умерла в субботу, — проговорил Анри. — По субботам на площади Каруж идет торговля «блошиного рынка». Папаша Бонифаций был там со своим товаром. Его видели не меньше сотни человек. Да и Блума… метким выстрелом в шею? Нет, не думаю…
Я не стала настаивать. Папаша Бонифаций не тянул на хладнокровного убийцу. Да и за что ему убивать Блума? Этого деревенского увальня в цивильном костюме, культуриста с неловкими для секретаря пальцами, но при этом неутомимого любовника двух аристократок? Чем он мешал папаше Бонифацию? Что они могли не поделить?
— Ольга, какие сокровища Блум хотел обменять на твою сумку? Ольга, почему Блум был уверен, что ты знаешь о сокровищах? Подумай хорошенько, может быть твой… жених говорил что-нибудь вскользь.
Я честно задумалась. Тот весенний день всплыл в памяти во всех подробностях. В тот день по счастливому стечению транспортных обстоятельств я прибыла на работу вовремя. Выпила первую чашку чая, разобрала входящую и исходящую документацию, полистала свежий журнал «Гео», зацепилась новыми колготками за ножку стола и обрела спущенную петлю. Потом притащился Вовка и стал делать вид, что проверяет настройку на компьютере, а сам косил глаз в вырез кофточки и заговаривал зубы.
В тот день господин Магнус появился в офисе раньше обычного, где-то в районе второй утренней чашки чая, вспугнул Вовку, хмуро потребовал кофе и уединился в кабинете. Я вкатила сервировочный столик с чашкой, кофейником, сахарницей и вазочкой диетического печенья — все, как обычно. Босс сидел за столом, левой ладонью массировал затылок, а правой держал сотовый телефон и гипнотизировал его взглядом.
— Ольга, ты любишь бриллианты? — внезапно спросило начальство, и я уронила ложечку.
— Да, конечно, — заверила я его. — Кто же их не любит, вон, реклама Де Бирса…
— Ольга, у тебя есть завещание? — перебил он меня, не дослушав сюжет рекламы о быстротечность жизни и бриллиантах, которые вечны.
— Нет, конечно… — от изумления я сыпанула в кофейник тройную, нет, четверную порцию кофе. Магнус ничего не сказал, он потыкал коротким пальцем в кнопки телефона. Вот и все. В тот роковой день мы с ним больше не обменялись ни единым словом.
Никаких намеков, никаких упоминаний вскользь. Да и о каких сокровищах может идти речь в рабочее время, в перерывах между составлением списка канцелярских товаров для бесперебойного функционирования консалтинговой компании и беготней на проходную за заказным конвертом?! Это не лезет ни в какие ворота. Это несерьезно. Это смешно.
— Нет, о сокровищах ни единого слова…
В удручении я понурилась и погладила облезлую шкуру медведя. Под вытертой шерстью проглядывали пролысины, морда напоминала расплющенную картонную маску, от ушей остались огрызки, и нос был сморщенный, потертый. Медведю срочно требовался новый кожаный нос…
Какие в Грюнштайне могут быть сокровища, если в девятнадцатом веке все перекопали во время прокладки водопровода, а алмазная корона никуда пропадала?!
— А корона Грюнштайнов… Она такая же, как на картине? — я сгорала от любопытства.
— Да, — улыбнулся Анри. — Почти такая же. Хочешь примерить?
— Примерить? — ахнула я. — Ты же говорил, что венец в музее, под стеклом!
— Настоящий — в музее, а здесь хранится копия. Для туристов.
Он поднялся и снял с каминной полки небольшой ящичек. Когда-то ларец украшали черепаховые пластины, несколько осколков все еще держались на деревянной крышке.
— Когда-то давным-давно, была такая традиция: маркграф возлагал алмазный венец на голову молодой маркграфине. После брачной ночи… Чтобы уже женой была. Мне бы хотелось продолжить эту традицию…
А уж как мне хотелось продолжить старинную традицию, тут и говорить нечего! Мне не терпелось откинуть крышку, я предвкушала прикосновение к национальной гордости Швейцарии. Пусть не настоящей, а символической, но как много она для меня значила: Анри сказал, что венец предназначался молодой маркгафине после брачной ночи, чтобы уже женой была. И если он сказал «женой»…
Я в нетерпении откинула крышку. Стразы на металлических зубцах полыхнули радужными искрами. Так вот она какая — корона Грюнштайнов, вся в переливах золотого, фиолетового, синего и алого, вся в огне и отблесках, а в навершии — круглый камень, величиной с голубиное яйцо. С него исходило сияние, сродни небесному, которое бывает в северных краях.
Мое сердце трепетало в сладком восторге. В благоговении я прикоснулась к венцу… и захлебнулась застрявшим в горле криком. Внутри обода короны, на вытертом бархате лежала, свернувшись спиралью, змея.
Ларец выпал из рук, упал на облысевшую медвежью шкуру и распался на части. Змея шлепнулась рядом, кольца тугого тела развернулись, превратившись в витой шелковый шнур с золотистой кисточкой на конце.
Тело сотрясал крупный озноб. Меня колотило, как припадочную. Я вжалась в Анри, обхватив его мертвой хваткой, и никак не могла унять икоту.
— Ш-ш-ш… — его губы легонько касались уха. — Все. Все прошло. Не бойся. Это всего лишь шелковый шнур. В старые времена такой шнур привешивался после свадьбы на древко с вымпелом маркграфини, а шкатулку с короной убирали в сокровищницу. Я не думал, что ты так испугаешься. Да, очень похоже на змею. Особенно в полумраке… Ольга, я, кажется, знаю, как умерла Оливия… Знаешь… Я должен сказать тебе правду… это я перенес тело Оливии к колодцу. Я нашел ее здесь, в опочивальне. Она лежала на полу, а на шелковом покрывале стоял ларец с откинутой крышкой. На белой руке темнели две засохшие капельки крови. Я испугался, что в ее смерти заподозрят меня… Это я перенес ее тело к колодцу, а ларец поставил на место.
