«А по-моему, — раздражался Лешка и кидал окурок на пол, — самое главное — это играть в шахматы по правилам. Если бы мы по правилам играли — с часами, — ты бы уже сидел в полном цейтноте. Тут игра, а он мечтает. Чепуху мелет… Разве ж так можно про девушку говорить: добрая?»
«Почему же нельзя?»
«Тьфу!..» — злился Лешка и закуривал.
Короче говоря, началась известная история: про то, как двое парней, двое закадычных друзей полюбили одну и ту же. Единственную.
Про это даже в песнях поется. Про это уже столько песен сложено. И столько песен забыто.
А в один прекрасный выходной день, когда Николай сидел дома один и читал газету «Советский спорт», отворилась дверь и вошел Лешка Ведмедь. А за ним вошла Верочка.
Она впервые переступила порог их комнаты. До этого она еще ни разу порога не переступала.
— Что вы тут наделали? — испугалась Верочка, поглядев вокруг. — Это просто возмутительно, что таким ненормальным людям доверяют жилую площадь… Что вы тут наделали?
— А что? — пожал плечами Лешка.
— Ерунда. Мы уберем, — улыбнулся Верочке Николай.
Но Лешка и Верочка при этих его словах смущенно как-то поглядели друг на друга, замялись и вздохнули.
— Вы чего? — не понял этого вздоха Николай.
— Да мы ничего… — ответил ему Лешка.
А Верочка, посмотрев прямо на Колю, сказала:
— Знаешь, Коля, мы сегодня с Лешей расписались. Мы с ним теперь муж и жена. Понимаешь?
— А-а, понимаю… — ответил Николай.
Черный, как ворона, репродуктор в это время стал сообщать сводку погоды — он накаркал дальнейшее понижение температуры. И они все трое несколько минут очень внимательно слушали вещанье репродуктора.
— Вот, понимаешь, какие пироги… — сказал потом Лешка Ведмедь и закурил.
— Ну, тогда я вас поздравляю. — Николай подошел к ним обоим, к Лешке и Верочке, и пожал им руки. — Я вас поздравляю и желаю вам большого счастья. А из этой квартиры я могу сегодня же переехать обратно в общежитие. Только вот схожу к коменданту…
— Нет, зачем? — жалостно так посмотрела на него Верочка. Ведь сердце у нее было на самом деле доброе. — Чего это ты так сразу надумал переезжать? Ты можешь пожить…
— Ну, конечно! — обрадовался Лешка Ведмедь. — Зачем тебе переезжать? Ты здесь живи…
Но Коля Бабушкин все-таки переехал в общежитие. Ему там снова дали койку. А ради свадьбы Лешки и Верочки он купил себе в магазине двубортный бостоновый костюм. Он хотел в этом новом костюме прийти на их свадьбу. И подарок им купил к свадьбе — светящийся будильник.
Но перед самой свадьбой Лешки и Верочки в тресте «Джегорстрой» начали комплектовать штат нового стройучастка, стали подбирать людей, которые согласны работать на Порогах, строить там дома для буровиков на берегу Печоры и круглый год жить в палатках. И Коля Бабушкин попросил записать его на Порожский участок к прорабу Лютоеву.
Он уехал на Пороги первой же машиной. Это было год назад. Без шестнадцати дней.
Так и не довелось ему погулять на свадьбе Лешки и Верочки. Уезжая, он подарил молодым светящийся будильник. А двубортный бостоновый костюм он попросил их оставить у себя, потому что в тайге, на Порогах, он ему вряд ли мог понадобиться, этот черный бостоновый костюм.
Светящийся будильник тут как тут: вот он стоит на тумбочке возле кровати с райскими птицами. А костюм — он, наверное, в шкафу висит. В этом новом шкафу.
Однако не очень весело сидеть одному и предаваться разным воспоминаниям. Когда от усталости слипаются веки — вот-вот уснешь. И когда свирепо рычит оголодавшее брюхо.
А Лешки все нет. Запропал где-то малый.
Николай пошел на кухню. К Верочке. Хотя там, на кухне, было еще жарче от включенных горелок газовой плиты — зато не так одиноко. Не так скучно.
Верочка колдовала у плиты над своими сковородками, кастрюлями. Она понимающе улыбнулась Николаю: что, надоело ждать? Мне тоже надоело…
— Кис-кис, — позвала Верочка и бросила на пол обжаренный кусок колбасы.
На табуретке у стола возлежал белый кот. Породистый и пушистый — хвост как у песца. Очень большой и жирный кот. Он возлежал, убрав лапы под себя, скрыв их в своем меху, — как будто и в этакой жаре у него зябли лапы. Кот не спал — глаза его были раскрыты. Он даже чуть повернул голову, когда Николай вошел в кухню. Он чуть повернул утонувшую в мехах голову и посмотрел на него зелеными, пустыми, жуткими глазами…
— Кис-кис, — снова позвала Верочка, подтолкнув ногой колбасу.
Кот пустыми глазами издали посмотрел на эту колбасу — и не двинулся с места. Только пушистый хвост его шевельнулся раздраженно: оставьте меня в покое.
Видно — сытый кот.
— Его Ромка зовут. Роман… — сообщила Верочка. — Ангорский кот.
Роман опять раздраженно шевельнул хвостом: да, Роман… да, ангорский… Оставьте меня в покое.
Ишь какая дрянь.
А Лешки все нет. Запропал где-то малый.
Верочка колдовала у плиты над своими сковородками, кастрюлями. Она была в ситцевом халатике, плотно запахнутом, туго спеленавшем ее фигурку. Фигурка у нее была тоненькая, немыслимо тоненькая фигурка. Ноги тоненькие, будто щепочки. И руки тоненькие, будто щепочки. Узенькие плечи, лопатки остро выделяются на спине, выпирают сквозь ситец халата. Смотри, какая она вся стала тоненькая… А раньше она такой тоненькой не была, Верочка. Раньше она вся была какая-то плотная, упругая, вся какая-то закругленная. Раньше от нее так и пахло свежестью, здоровьем и, что ли, парным молоком. Икры у нее тогда были округлые, молодые и задорные — точно по голенищу фетрового валенка. А сейчас вон торчит тоненькая, как щепочка, нога из просторной домашней туфли. Плечи у нее тогда были налитые и гладкие, мягкой линией переходившие в сильную девичью руку — до самого запястья… Как же она теперь похудела, Верочка.
— Похудела я? Подурнела, да? — вдруг спросила Верочка, быстро обернувшись.
Ох, до чего они догадливы, женщины. До чего же они горазды читать мужские мысли.
Николай понимал, что надо бы соврать. Было бы лучше соврать. Но ему почему-то не хотелось врать Верочке. Врать ей. В сердечных делах если уж врут, так врут настоящему. А прошлому не врут. Прошлое не обманешь.
— Да, — сказал он.
Верочка вернулась к своим сковородкам. По тому, как наклонилась ее спина с частыми пуговками позвонков, по тому, как зябко сжались плечи, по тому, как еще больше заострились лопатки под ситцем, — Николай догадался, что Верочка обиделась.
Вот и говори женщинам правду. А они обижаются.
Обиделась, наверное, Верочка. Что бы теперь такое сделать, чтобы она не обижалась. Чтобы она повеселела. Чтобы она забыла про сказанную им правду. Может быть, дать ей конфету? «Ромашку» — из тех, что лежат в кульке, а кулек в кармане куртки, а куртка висит на гвозде в прихожей.
Да, вспомнил.
— А разве у вас ребеночка нету?
— У нас с Лешей мог быть ребеночек… Но мы аборт сделали, — обыкновенно ответила Верочка.
До чего все-таки жарко здесь, на кухне. Вернуться, что ли, в соседнюю комнату? Может быть, там прохладней. Нет, не стоит — не все ли равно, где сидеть. А Лешки все нет. Запропал малый.
Коля Бабушкин задумался, вперив взгляд в черную точку на белой стене, что напротив него. Черная точка… Вот бывает же: найдут глаза какую-нибудь совершенно бессмысленную точку, вперятся в нее, и уже никак не оторвать их от этой неподвижной точки будто они к ней приросли. Это бывает, если о чем-нибудь сильно задумаешься. Или когда тебя обволакивает вязкая духота натопленной комнаты. Когда ты очень сильно устал, когда тебе очень хочется есть, а еще больше хочется спать, и ты вот так сидишь, вперив взгляд в черную точку на стене, и, сам того не замечая, впадаешь в дрему, впадаешь в сон, засыпа…
Николай вздрогнул. Сон сник. Неподвижная точка на белой стене вдруг двинулась. Она поползла наискосок стены — к потолку. Она ползла не так уж быстро, но и не так уже медленно — как ползают обычно клопы, когда их никто не преследует.
