— Далеко? — сияли зубы Марки. — Мы там уже сто раз бывали. Ковры продавать ездили. Там ковры любят, деньги есть. Там на коврах заработать можно.

— А ты зарабатывал? — спросил Гогот, глазея сквозь клочья мыла.

— Много зарабатывал.

— Зачем же ушел? Закона испугался?

— Я не испугался. У Барона нож — страшнее закона… Я везде ездил, видел, как живут люди. Я тоже как люди жить хочу. В школе не учился — буду, в баню не ходил — каждый день буду ходить…

Снова сверкнула тоскливая улыбка Марки:

— Не люблю табора. Наверное, я не цыган… Наверное, украли меня.

— Отмоешься — посмотрим, — захохотал Гогот.

В поликлинике их разлучили, выдав номерки к разным врачам, чтобы не стоять в очереди друг за другом.

Сначала по спине Алексея стучал терапевт, потом по коленке — невропатолог, а глазник заставил читать на плакате разные буквы, сперва большие, потом маленькие. Алексей все угадал, а напоследок через всю комнату прочел глазнику, в какой типографии отпечатали ему эту хитрую грамоту для очкариков.

В кабинете рентгеноскопии была непроглядная темень.

— А вы раздевайтесь, молодой человек, — веселым тенорком сказала темень Алексею.

Когда Алексей разделся, она же, эта темень, взяла его вежливо за локоток и запихнула промеж двух железных досок, будто в бутерброд.

— Так. Посмотрим, чем вы дышите… Вздохните…

Потом уже, когда Алексей оттуда вылез, в углу зажегся малиновый фонарик, и он увидел, как малиновая рука, шутя-играя, нарисовала на листочке бумаги типовые легкие, а сбоку разъяснение — что и как.

— Одевайтесь. Следующий…

Пока Алексей одевался, следующего тоже запихали в бутерброд. Бело засветился экран, а на экране показались солидно отдувающиеся ребра, весело трепещущее сердце.

— Так… Так… — сказал тенорок. — Так, так… Странно… Послушайте, больной, у вас там ничего не висит — ниже левой ключицы?

— Я не больной, — обиженно ответили из бутерброда. — И нигде у меня не висит.

— Странно… Не понимаю! — воскликнул тенорок и шагнул куда-то к стене.

Вспыхнул верхний, обыкновенный свет. Алексей, сожмурившись от этого света, увидел тонкого старичка с белыми волосиками над ушами — доктора.

А из бутерброда, потрясая механизмы, вылез Степан Бобро. Голый по пояс.

Но голый или нет — сказать было трудно, поскольку от шеи до пупа он был сплошь разрисован синевато-черными изображениями. Там был огромный орел, уносящий в облака женщину. Был просто женский портрет с косыми глазами. Затем заходящее солнце, трехтрубный крейсер и буханка хлеба — на уровне желудка. Между картинками вкось и вкривь — различные надписи, в частности «Не забуду мать родную» и «Мне в жизни счастья нет».

— Да-а… — тихо, с уважением протянул доктор. — Изумительно. Скажите, пожалуйста, а где это вас так?

— Знаете, папаша, вас тут назначили людей изнутри смотреть. Верно? А не снаружи. Вот и смотрите, что у меня внутри…

Степан уже заметил, кроме доктора, еще и Алексея, и наливался краской. В краске тонуло заходящее солнце, трехтрубный крейсер и орел со своей добычей.

— Извините, — сказал доктор. — Но это поразительно… Вам не доводилось читать «Илиаду»? Там есть отличная глава, посвященная щиту Ахилла. Целая глава перечисляет все, что изображено на щите. Однако Гомер…

— Вы, папаша, — перебил его Степан Бобро, — лучше бы объяснили как врач: снимается это чем-нибудь или уже в гроб так ложиться?

— Право, боюсь утверждать, — доктор взял себя одной рукой за подбородок, а другой эту руку подпер. — Разве только врачебная косметика, если и она не отступит… А вы, молодой человек, почему до сих пор здесь?

Это уже относилось к Алексею, и он послушно вышел. На скамейке, у двери кабинета, сидели человек десять, и все они враз загалдели:

— Один выкарабкался… Три часа сидел… А второй еще сидит…

— Там особенный случай, — объяснил Алексей. — Редкий очень в медицине. Изучают.

И стал дожидаться Степана Бобро.

Вскоре дверь отворилась, оттуда вышел Степан, а за ним показался тонкий доктор. Он, почтительно кланяюсь, стал пожимать Степану руку:

— «Илиаду» вы все-таки прочтите. Непременно.

— Ладно, — пообещал Степан.

— Желаю вам всего наилучшего. Следующий…

— Пойдем, что ли, — сказал Степан Алексею.

Там, у выхода из поликлиники, в скверике, сидела та самая девушка, с очень густыми волосами, которая пришивала пуговицу. Сидела, покачивая смуглой ногой в желтом носочке. Она улыбнулась Алексею, как только его увидела, издали. Ему одному, как будто не видела, что Алексей не один, а со Степаном Бобро.

— Только отмучились? А я уже давно…

И, как ни в чем не бывало, пошла рядом. С Алексеевой стороны.

Они уже были попутчиками. А попутчики, как известно, быстро знакомятся друг с другом.

— Вы, извиняюсь, здешняя или с района? — заинтересовался Степан, высматривая сбоку девушку.

Но девушка обернулась к Алексею:

— У тебя билет в какой вагон?

— Так ведь всем в третий выдали, — ответил он.

Степан же шумно понюхал воздух и сказал:

— Тепло. Бабье лето. На Севере оно тоже, между прочим, бывает.

— А ты валенки купил? — спросила Алексея девушка. — Надо купить. Там, говорят, за зиму две пары сносишь.

— Ну, до свиданья, — сказал Степан Бобро. — Мне в этот переулок сворачивать.

И свернул в тупик.

— Не спрашиваешь, а меня зовут Дусей, — сказала девушка. — Тебя, знаю, Алешей.

— Фамилия у тебя какая-то удивительная, — усмехнулся Алексей. — Ворошиловградская!

— Ничего удивительного, — сказала Дуся. — Я же детдомовская. Меня в детдом из Ворошиловграда привезли: война была. Что меня Дусей звать, я тогда уже знала. А фамилию не знала. Никто не знал — у меня погибли все. Мне и записали в метрику — Ворошиловградская. А отчество — Климентовна, по Клименту Ефремовичу. Понял?

— Все равно удивительная, — сказал Алексей. Но уже не усмехнулся.

Они теперь шли по той самой Кооперативной улице, где позавчера еще Алексей шел с Татьяной. С Таней.

Шли мимо витрин с помидорами и тыквами, мимо окон и подворотен. Только на улице было не темно, как тогда, а светло, и не было гуляющих: рабочее время.

«Вот как. Оказывается — очень просто, — подумал вдруг Алексей. — То с одной шел по этой улице, а теперь с другой. И ничего страшного».

Они поравнялись с кинотеатром. Окошко кассы было открыто, вход тоже открыт, никто не спрашивал лишнего билетика. Только несколько мальчишек при портфелях сидели на ступеньках с разочарованным видом.

— Зайдем? Напоследок? — предложила Дуся.

Будто они уже много раз вместе ходили в это кино. Или как будто там, куда они едут, не видать им больше ни одной кинокартины.

В почти пустом зале, с красными пожарными табличками над дверьми, они сперва смотрели журнал.

Показывали электростанцию, буровые вышки в тайге (может быть, те самые, где придется им работать?), а потом колхозную ферму: множество мордастых свиней, обрадованных тем, что их будут показывать в кино, ринулись к длинным корытам и, толкаясь, тряся ушами, стали поедать комбинированные корма.

— Кушать хочется, — вздохнула Дуся. — Надо было в столовую зайти…

Картина оказалась интересной. Про милицию. Они сначала подумали не на того парня, на которого следует, а потом разобрались, выпустили и посадили другого, какого следует. Первый же парень тогда записался в бригадмильцы. И женился на одной хорошей девушке.

— Счастливые, — снова вздохнула Дуся, когда парень-бригадмилец под конец стал взасос целоваться с этой хорошей девушкой.

После кино Алексей и Дуся заходили в столовую. Дуся настрого приказала Алексею сидеть за столом, а сама его обслуживала. Принесла хлеб, вилки и две порции гуляша. Хлопотала, будто у себя дома кормила дорогого гостя. Даже спросила:

— Вкусно?

Забрели они и в парк. Там аллеи шуршали опавшей листвой. Холодными каплями брызгался фонтан. Духовой оркестр играл длинные вальсы.

Но они ушли подальше от музыки, в самую глубину, где и фонарей не было. А скамейки были.