Светлана стояла к нему спиной, смотрела в окно.

— У тебя совсем нет воли, — говорит Светлана. — Нет характера.

— Знаешь, уж лучше совсем его не иметь, чем иметь плохой характер… — огрызается Глеб.

— Нет, неправда. Лучше уж плохой… А у меня, между прочим, характер неплохой. Скорее — хороший. То есть даже зло берет, до чего у меня терпеливый и мягкий характер!.. Посуди сам, Глеб. Ну что мне за радость от всего этого? Скажи, какая мне радость? Пьянство твое, грубость…

— Я уже извинился. Могу еще раз, если нужно.

— Вот именно: еще раз… Снова простить. И снова бояться, что завтра — все сначала.

Она едва заметно пожимает плечами. Минуту колеблется: говорить ли еще и о том, что в последние дни почему-то стало тревожить ее, а раньше почти не тревожило. Говорить ли?

— И еще вот что. Ты был женат… Ты и сейчас женат, просто — ушел. У нее дети… Все об этом знают. И я знаю об этом… А почему ты от них ушел — никто не знает. И я тоже не знаю.

— А зачем тебе это нужно? Что тебе в этом? Да и рассказывал я… — Глеб нетерпеливо, раздраженно двинул стул.

Уходит? Нет, остался.

— А я тебе не верю. По-моему, о таких делах всего не рассказывают. Всё — только вы с ней знаете…

Сказала так и сама себе удивилась: «Откуда это? Набралась соседской мудрости…» Но уж договорила до конца:

— А на меня люди косятся. Болтают невесть что.

— Значит, людских языков боишься? Так бы сразу и сказала.

— Я ничего не боюсь. — Ладонь Светланы решительно опустилась на ребро батареи. — Но пойми, мне-то что за радость от этого — от всего, что есть между нами? От всего, что мне досталось?

«И почему не может понять человек: что ей за радость? Никакой радости не принес он ей. А ей хочется радости. Нужно».

— Знаешь, — язвит Глеб, — эдак на базаре прицениваются: выгодно или нет? Так не бывает, если… любят. Любовь — это уж одно из двух: есть она — значит, есть, нету — нет…

Она долго не отвечает, раздумывая. Потом из стороны в сторону качнулся узел русых волос: не согласна.

— Нет… Я ведь, Глеб, не девчонка. Это девчонки так умеют: раз — и влюбилась по уши. И уже ей никуда не деться. На то они и дурочки… А потом, когда постарше, всё иначе. С первого взгляда человек лишь понравиться может. Ну, заинтересовать… Только своей любви ты уже сам — хозяин. И тогда начинаешь думать: как дальше-то быть? Стараешься получше узнать человека, разгадать его. Найдешь хорошее — и себя уж уговаривать станешь: «Вот ведь он какой! Какой он замечательный. Такого любить нужно. Нельзя такого не любить!» Или наоборот.

Светлана оживилась, будто что-то найдя вдруг, обернулась к Глебу.

— Любовь можно растить, понимаешь? Можно растить, а можно не давать ей расти… Понимаешь?

Он сидел понурясь и отрывал у кепки козырек. Сидел и ничего не хотел понимать. А она стояла и смотрела на него сверху вниз. Сверху вниз, с жалостью, сочувствием и — как будто впервые видя.

Это можно: заставить себя снова, как будто впервые, увидеть то, что уже давно знакомо, — человека, комнату, вещь. Отвернуться или закрыть глаза, а потом открыть — и увидеть как будто в первый раз. Всё сразу, и каждую черточку в отдельности.

Глеб Горелов.

Он — большой, с плечами крутыми, широкой — под ордена — грудью. Голова тоже крупна. Открытый лоб, от которого мыском убегают назад прямые темные волосы. Твердых линий подбородок наискось рассечен шрамом. Брови густы и решительны. А ресницы опущены сейчас долу, и не видно, какие у него глаза. Глаза же у него синие…

Они умеют быть ласковыми, эти глаза, и простодушными, как лесные цветки. Могут быть холодными, как свежий срез металла. Могут быть насмешливыми, и тогда в прищуре их таится голубизна…

Могут быть мутными, как болотная жижа. Пьяными… Но тогда меняется и все остальное. Узкими и безвольными становятся плечи. Растрепанные волосы скрадывают лоб. Шутовски выламываются брови. Расплываются твердые линии подбородка… И нестерпимо бледнеет шрам.

Светлана вздрагивает, закрывает глаза. И открывает их опять. И — как будто впервые — видит его руки. Большие и работящие, такие смышленые и подвижные руки прирожденного механика. Про такие руки и говорят: «На все руки…»

Только из-за них можно поверить в человека. Даже полюбить. Даже… целовать их можно.

Светлана смотрит на Глеба — будто видит впервые.

Как же все-таки случилось, что этот чужой человек стал ей не чужим? Стал близким?

Случилось как-то.

В Унь-Яге редко появлялись новые люди. Большинство унь-ягинского населения — старожилы. Работали на промысле уже многие годы. Жили семейно. Издавна определились дружеские отношения одних, нелады других. Всем здесь известно заранее, что в праздник Ивановы пойдут к Петровым, а Сидоровы к Гринбергам. И если бы вдруг оказалось, что Гринберги гостили у Ивановых, это было бы смещением всех понятий.

Стоит ли говорить, что, очутившись в Унь-Яге, Светлана тотчас же познала всю прелесть одиночества.

Ведь она не только была здесь новым человеком. Она еще была и красива.

В канун Нового года конторские сослуживцы оживленно шушукались между собой. Хозяйки сообща опустошали окрестные магазины. А Светлана, досадуя на укороченный рабочий день, пошла домой.

Спала до девяти вечера. Потом надела праздничное платье, целый час заплетала и укладывала косу. Покончив со всем этим, включила радио и села слушать новогодний концерт. Аркадий Райкин, Канделаки и, конечно же, вечнозеленая Рина…

— …А теперь — танцуем. Вальс! — объявил диктор.

В оконной проталине кружились пушистые созвездия снежинок. Кружились. Плавно зыбился вальс.

Светлана слушала эту музыку с грустной улыбкой: она вспомнила вечеринки в студенческом общежитии, кремлевский бал.

Слева, за стеной, уже пели. Пели дружно, с воодушевлением: «Я могилку милой искал…» А правая стена содрогалась от резвых дробушек. Светлана повязалась платком, надела пальто и вышла на улицу.

Пушистые созвездия снежинок кружились в ночи. Было не холодно. Мороз лютовал в течение всего декабря и выдохся на пороге Нового года. Окна приземистых зданий, обычно все до единого окрашенные в оранжевое (иных абажуров в Унь-Ягу сроду не возили), сегодня искрились малиновым и зеленым, синим и желтым: огни новогодних елок сочились изо всех окон, расцвечивая сугробы снаружи.

Легкая пороша стелилась по дороге, засыпала цепочки следов — от дома к дому.

Сквозь кружево падающего снега Светлана увидела идущего навстречу человека. Шел он тоже по самой средине дороги. Тоже, как видно, не торопясь. Большой, облепленный снегом с головы до ног.

«Кто бы это мог быть?» Не узнала… Да и не все ли равно.

Она обошла человека стороной. И, когда разминулись, услышала:

— Светлана Ивановна!..

Она прошла еще несколько шагов, потом все-таки обернулась. Кто это?.. Вгляделась. А-а… Глеб Владимирович. Механик. Горелов… Они часто встречались в конторе.

— С Новым годом, — подойдя, поздравил Горелов. — С новым счастьем.

— Спасибо. И вас также… Что это вы в такую ночь — на улице?

— А вы?..

Поглядели друг на друга и рассмеялись.

Пушистые созвездия снежинок кружились в ночи.

— Знаете что, — сказал Горелов и, озорно сощурившись, вытащил из-за пазухи бутылку с обернутым фольгой горлышком. — Знаете что, давайте вместе отметим это событие. Все-таки Новый год!..

— Новый год уже наступил. Поздно, — нашла предлог Светлана, чтобы отказаться.

Горелов огорченно почесал затылок. Потом, быстро сообразив что-то, отогнул рукав дубленого полушубка и поднес к глазам светящийся циферблат часов.

— Так ведь это по местному времени наступил. А по московскому — ровно через пять минут. А?.. Вы, кажется, москвичка, Светлана Ивановна?

В глазах Горелова она прочла просьбу. И вообще, несмотря на его шутливый тон, чувствовалось, что человеку сейчас далеко не весело.

Но к себе домой она его, конечно, пригласить не может. Ни в коем случае. Еще не хватало: привести гостя посреди ночи. Да и с какой стати? Ведь они едва знакомы.