В одном из общежитий выгородили особую комнатку, покрасили стены в приятный колер, на окна и двери повесили дорогие портьеры, поставили пару кроватей да пару кресел, хороший радиоприемник и даже, неизвестно зачем, холодильник. Комнатка именовалась «люксом». При «люксе» стояла уборщица тетя Мотя, которой приказали содержать это хозяйство в отменном порядке, ежедневно менять полотенца и в любое время суток поить гостей казенным чаем. С сахаром. А как там все это проводилось по бухгалтерским ведомостям — не нам знать.

Платон Андреевич и Володя Одеянов, которых препроводили в «люкс», просидели там в креслах, попили чаю. Хохлов, живавший тут уже неоднократно и чувствовавший себя в «люксе» как дома, ласково расспросил тетю Мотю о здоровье, о житье-бытье.

Но так как шел всего лишь первый час, и рабочий день был в разгаре, и не стоило попусту терять время, они отправились в контору.

На улице была непролазная грязь. Скопившийся за зиму снег уже весь растаял, грунт развезло, да и место само, видно, было болотистым, топким. Посреди дороги застыл, скособочась, грузовик, затонувший в хляби. Кое-где на бродах через эти трясины были переброшены доски, но их тоже поглотила слякоть, и, прежде чем ступить, надо было нащупать осторожной ногой продолженье.

Одеянов и Хохлов мужественно преодолевали пространство.

— Вам бы чуточку раньше приехать. Или чуть позже, — вроде бы извиняясь, сказал Хохлов. — А то угодили в самый несезон.

— Да, но… — начал объяснять Володя и тут же, взмахнув руками, как подстреленная птица, едва не сверзился в лужу.

Он уже и сам догадывался о своей ошибке. И не только по части сезона.

Дело в том, что, невзирая на эту отчаянную грязь, улица поселка, по которой они пробирались, была довольно людной.

Ребятня с заплечными ранцами и с портфелями, притороченными к спине бечевой наподобие ранцев, по звонку разбегалась из школы. Он поразился тому, что в этой несусветной глуши, оказывается, водились дети и была школа.

У магазина с вывеской «Мебель» толклась очередь, и эта очередь состояла сплошь из женщин, и эти женщины были довольно элегантны: в разных там шляпках, габардинах, с накрашенными губами. Володя никак не мог предположить, что здесь кому-то может прийти охота модничать и обзаводиться мебелью.

Мимо них по грязище прошествовал седовласый и статный старик, ведший на поводке огромного, как лошадь, дога. Старик раскланялся с Платоном Андреевичем, а дог подозрительно обнюхал Володю Одеянова. Володя знал толк в собаках и был удивлен, встретив здесь, в этой кошмарной дыре, такого великолепного пса.

Но дело было даже не в этом. Дело было в том, что все, кто сейчас находился на улице — и эта шустрая ребятня, и эти накрашенные женщины в шляпках, и седовласые старики, и породистые доги, — все без исключения, завидев Володю Одеянова, столбенели на месте и распахивали рты.

Все они с нескрываемым интересом разглядывали лохматые унты Владимира Савельевича, его куртку, исполосованную молниями, и его пятнистый малахай с отвисшим козырьком. Все тутошние жители были явно потрясены его живописным видом.

И Володя сейчас, скрежеща зубами, проклинал себя, студийную костюмерную, проклинал все дурацкие фильмы, подсказавшие ему этот выразительный наряд. Ведь он рассчитывал прежде всего на то, что не будет выделяться среди обитателей этой дальней земли, куда он прибыл; ведь он хотел ничем не отличаться от них, остаться незаметным и неузнанным, чтобы познать жизнь изнутри. И вот какая незадача…

Можно лишь ждать, что назавтра, разузнав, кто да что, его пригласят в здешний клуб, или Дом культуры, или что тут у них есть, и заставят рассказывать о творческих планах и почему не покупают чаплинских картин, и точно ли Инна Макарова — дочка Тамары Макаровой.

В конторе их принял Александр Ибрагимович Гаджиев, недавно назначенный командовать Югыдским нефтяным районом.

Он был достаточно любезен, как и подобает новоиспеченному начальству, но все же в тоне его и во всем его обращении ощущался высокомерный ледок.

Володя Одеянов, конечно, не мог знать, что это никак не относится лично к нему, а остается лишь свидетельством старых неладов Гаджиева и Хохлова. И особенно последней стычки на прошлогоднем совещании.

И тем паче он не мог догадаться, как бесконечно, как мстительно и сладко в эту минуту торжество Александра Ибрагимовича, отметившего, что главный геолог управления привез этого столичного пижона именно к нему, именно сюда, на Югыд, а не в свой злосчастный удел, не на Лыжу, где, увы, покуда хвалиться нечем…

— Смотреть? Пожалуйста. У нас есть что посмотреть. Но в первую очередь я рекомендую вам посмотреть нашу новую хлебопекарню. Мы только что сдали в эксплуатацию хлебопекарню.

— Александр Ибрагимович… — вежливо перебил его Хохлов.

— Пять тонн хлеба в сутки. Все процессы полностью механизированы.

— Видите ли… — робко встрял Володя.

— Что?

— У товарища Одеянова другая цель, — объяснил Платон Андреевич. — Его интересует несколько иной материал.

— Какой же материал вас интересует? — сдержанно осведомился начальник района.

— Его интересует нефть. Разведка и добыча нефти.

— И прежде всего люди, — подчеркнул Володя Одеянов.

— Люди?.. А хлебопекарня для кого? Это не для людей? А вы знаете, что до пуска хлебопекарни нам приходилось доставлять сюда хлеб на вертолете? Вам известно, сколько стоит государству доставка тонны хлеба по воздуху?..

Судя по всему, механизированная хлебопекарня была в последнее время предметом особой страсти этого человека, не считая всех других забот, и его не могло не возмутить то безразличие, с которым отнеслись к этой новости визитеры. И тут, как обычно, найдя исходную точку, начал являть себя неукротимый темперамент. Гаджиев понемногу закипал.

— Нефть… К вашему сведению, пекарня работает на местной нефти!

Однако Платон Андреевич, которому давно и отлично были известны свойства гаджиевского темперамента, и который почувствовал, в каких примерно интонациях развернется дальнейшая беседа, и которого помимо всего прочего присутствие стороннего свидетеля, московского кинорежиссера, заставляло позаботиться о своем реноме и служебном престиже, уже изготовился к отпору.

— Александр Ибрагимович, — сказал он, и в голосе его сейчас была тихая твердость, укоризненная насмешка, заставлявшие — это было проверено опытом — умолкать и пасовать любого крикуна.

Хохлов отнюдь не сожалел о тех, еще недавних временах, когда отношения между начальником и подчиненным, между деятелями различных степеней и рангов были несколько определенней, когда язык приказа был более внятен и младшие по службе не смели вякать старшим, а старшие не больно-то церемонились с младшими… Нет. Даже в ту строгую пору Платон Андреевич умел проявить уважительность к суждению подчиненного, которое шло вразрез с его личным суждением.

Так ему, во всяком случае, казалось.

И ныне — в пору новых благодатных веяний — он с искренней радостью замечал, как выпрямляются характеры, свежеет мысль, как обретают цену достоинство и честь, как сшибка мнений помогает рождению истины.

Однако, будучи уже немолодым и достаточно умудренным человеком, он имел основания угадывать, что все это — хорошее и правильное — обнаружит вскоре и уже обнаруживает свою досадную изнанку: небрежение к авторитету, необязательность, служебную распущенность и самое что ни на есть обыкновенное хамство.

А уж этого он не терпел.

— Александр Ибрагимович, — спокойно сказал Хохлов. — Я надеюсь, что вы не откажете в любезности познакомить нашего гостя именно с теми объектами, которые нужны ему для предстоящей работы — для его фильма?

— Какими? — спросил Гаджиев, тотчас остыв.

— Бурение наклонной скважины. Желательно — самое начало проходки.

Гаджиев оглянулся на пергаментную схему, испещренную черными точками, которая висела на стене позади него.

Сто семнадцатая «Б». Хорошо работают, с опережением.