— …И Он начал говорить им: ныне исполнилось писание сие, слышанное вами. И все засвидетельствовали Ему это, и дивились словам благодати, исходившим из уст Его…

Нет, конечно, это не Москва передает, догадался Иван. Откуда-то из очень далекого далека доносился голос. Будто бы с того света… Знать, прижился где-то в чужой стороне этот старенький беглый попик. В Ватикане, может? Или в этом, как его… где люди в картишки играют, а потом застреливаются. Далеко, словом, забрался. А все про свое талдычит… И хоть по-русски говорит, а выговор вроде и не совсем уже русский у этого попика — картавый…

— …И разнесся слух о Нем по всем окрестным местам…

Иван потянулся к регулятору, но Катерина остановила его руку.

— Пускай, — сказала она. — Ладно говорит. Слова красивые…

— Что ж тут красивого? — возмутился Иван. Передразнил попика: — «Во имя овса, и сена, и свиного уха…»

— Не мели, — строго глянула на него Катерина. Повторила: — Красиво. Вот и стариков наших в селе у некоторых святые книги есть — с такими словами. Они тыщу лет назад от руки написаны — эти книги…

Иван выключил приемник.

— Катя, — сказал он, — а ты, случаем, не богомольная?

— Нет, — покачала она головой.

— А зачем тогда… ну, эти… висят у тебя?

Он указал в угол — туда, где, сморщив лбы и широко раскрыв свои недреманые скорбные очи, ютились иконы.

— А знаешь, Ванечка, — оживилась вдруг и очень зарадовалась Катерина, — какой недавно случай был?.. Приезжал к нам сюда прошлым летом один человек. Из Ленинграда. Профессор будто, а не старый еще… Так он по всем избам ходил, смотрел иконы. И ко мне пришел. Как увидел вот эти, что в углу, так и затрясся, побледнел весь…

— Ну?

— «Подарите мне их, говорит, или продайте: я вам пятьсот рублей могу дать». А я его спрашиваю: «Зачем вам? Для музея, что ли?» — «Нет, отвечает, я не по этой части работаю, я старинные рукописи ищу. А иконы ваши я у себя дома повешу, в Ленинграде…» Тогда я ему говорю: «Коли вам, ученому человеку, не зазорно дома образа держать, так и мне простится. Пусть висят, где висели. А моей прабабке их ее прабабка оставила от своей прабабки…»

Иван помалкивал, слушая.

— Так поверишь ли, Ванечка, — продолжала Катерина, — он мне на это: «Хотите, говорит, я перед вами на колени стану — отдайте только». А сам чуть не плачет, профессор…

— Значит, не старый еще? — уточнил Иван.

— Нет. Видный такой, очки золотые…

— Ночевал он у тебя?

Иван Еремеев смотрел на нее испытующе, пристально.

Катерина, увлеченная рассказом своим и этим интересным случаем, рот раскрыла — ответить, да так и замерла с открытым ртом…

Потом побледнела как мел. Раскосые глаза ее сузились вовсе в щелки. И такая невыразимая злость была в этих щелках, что Иван отшатнулся.

Она встала, выбежала из горницы.

А он остался один. Нашарил в штанах курево.

Вместе со стулом передвинулся к окошку, отстранил занавеску, выглянул.

Черно и бело было за окном.

Сугубой чернотой нависло небо. Чернели треугольниками бревенчатые чердаки домов, что напротив. Чей-то черный пес, ночной скиталец, задрал ногу у покосившейся изгороди.

А снизу, круглясь и посверкивая, вздымались белые сугробы. Шапки снега венчали столбы. Белые, будто закаменевшие на морозе дымы поднимались из труб.

Мимо окна проплыли две головы, повязанные старушечьими платками, — так глубока была ложбина, протоптанная в снегу, что одни лишь головы торчали наружу, будто они двигались сами по себе, отдельно от туловища и ног. Головы обернулись мимоходом на чужой горящий свет, поплыли дальше, кивая, судача…

Плохо было на сердце у Ивана. Он ведь понимал, что ни с того ни с сего, с подвернувшейся глупой догадки, обидел Катерину. Сильно и нежданно обидел. В самый такой момент, когда ей было беззаботно и весело, случай рассказывала…

Ну, а ему не обидно?

Не обидно ли было Ивану вот уж ровно столько времени, сколько живет он в этом доме, под этой крышей, то и дело примечать ухмылки да поглядки, и за глаза и в глаза выслушивать разные намеки насчет Катерины. Ему исправно все, кому не лень, с очевидным удовольствием делали такие прозрачные намеки.

Все это было бы для него совершенно безразлично — начхать и плюнуть, — если бы тем и обошлось, что, приехав на некий срок по служебной надобности в эту деревню, в эту тьмутаракань, он попал на постой в хорошую и чистую избу, а в избе, к удаче его и выгоде, оказалась довольно еще молодая и красивая хозяйка, сговорчивая притом… Ну и ладно: поживем, поквартируем в свое удовольствие, с полным удобством — и будьте здоровы, наше вам с кисточкой, пишите письма, только адрес позабыл…

А вышло-то по-иному. Еще и не понять — как и что. Однако совсем другое.

И сладко ли ему, Ивану, что ни день выслушивать разные намеки…

А Катерина Абрамовна Малыгина сидела тем часом в соседней комнате, тоже у окошка, только с противной стороны.

Не плакала она, не рыдала. А просто сидела и думала. О своей жизни.

Вышла она замуж восемнадцати лет. Девятнадцати родила. Мужа забрали на войну в сорок третьем… Уже Альбина была. Похоронную ей принесли через полгода.

Совестно вспомнить, а не шибко она горевала. Совсем его не любила, когда выдавали ее, а потом, когда стали жить, и вовсе возненавидела. Бил он ее страшно, хотя и не за что было — она к нему честная пришла и потом не изменяла. Он бил ее только за одно, за самое главное, — потому что ясно видел: не любит. И еще сам про себя понимал, что не за что любить. С того и злобствовал.

Однако не только из-за этого не нашла тогда в себе слез Катерина и не стала убиваться, когда ей пришло извещение. Девчонка ее высасывала до последнего, а она сама едва на ногах держалась от проголоди. И кругом, в каждом доме, было горе — похоронная за похоронной. Уже ни одного целого и работоспособного мужика не осталось в колхозе. А колхозу давали военный план, и он его выполнял. Бабы, девки, совсем еще малая ребятня — все работали с утра до ночи, и не роптали, и знали, что надо.

Был в колхозе старенький трактор «ХТЗ» — развалюха, но ходил еще, заводился. И обойтись без него было невозможно: лошадей колхозных мобилизовали. А тракториста не было. Уже того самого мальчишечку, который последним из мужчин села сидел за рулем, — и его призвали. Ну что делать?.. Федосеиха, заправлявшая в ту пору колхозом, вызвала к себе Катерину Малыгину и сказала ей: «В район поедешь, на курсы… И чтоб через месяц ты вернулась обратно трактористкой. Ничего, научишься — молодая…» — «А с дочкой как же?» — изумилась Катерина. «Макарьевне оставишь, у нее третьего дня грудной мальчик помер… Да твою, поди, уже и отнимать пора».

Через месяц Катерина вернулась из района и села за трактор. Она довольно легко освоила это дело, хотя и ничем, кроме дойки, не занималась доселе. Ездила лихо, и в моторе могла копаться.

Но много ли наездишь, если горючего колхозу совсем не выделяли? Ну, керосин — тот еще был. А бензин для «пускача» где взять? Она к председательше: «Давай горючее, что мне — водой его запускать?» — «Чем хочешь, тем и запускай, — отвечала Федосеиха. — Нету бензина… Но чтоб завтра к утру машина была на ходу — под ячменя пахать».

Катерина кое-как, на самых последних каплях выкатила свой «ХТЗ» на Лыжский тракт.

Поставила у обочины, а сама — с жестяным мятым ведерком — на дорогу.

Через час показался вдали дребезжащий грузовик. Она подняла руку. Тот затормозил неохотно.

— Чего?.. — Одноглазый в рыжей щетине шоферюга приоткрыл дверцу. — Что надо?

Катерина молча показала на ведерко.

— А… не хочешь?

— Нацеди, — пропустив это мимо ушей, взмолилась она. — Пахать.

Но шоферюга уже смотрел не на ее ведерко. Он теперь на нее смотрел — своим цепким глазом.

А ей тогда сравнялось двадцать лет. И было на что глядеть.

— Пахать, значит? — хохотнул он, вылезая из машины.

Она протянула ведерко.

Но он схватил ее за руку. Огляделся — кювет рядом.