— Да уж, похвалиться нечем, Клавдия Ивановна. Цветы я те видел. Он их при мне в окно выбросил…
— Это почему же в окно? — растерянно спросила Гладышева.
Заело ее такое пренебрежение.
— Вас от следствия хотел скрыть… А впрочем, кто его знает? Чудо вас спасло. Клавдия Ивановна, от больших неприятностей. Вы даже не представляете себе, от каких неприятностей. Очень хорошо, что вы пришли ко мне и рассказали правду. Это проясняет историю с анонимными письмами и еще кое-что… А теперь попытайтесь припомнить, что происходило у вас, когда он приводил к вам своего дружка. Один раз или несколько?
— Один раз! Перед самым его отъездом. Лизавета выгнала этого дружка из дома, так вот проводы у меня были…
— Клавдия Ивановна, прошу вас, на этот раз говорите только правду. Раньше, до этих проводов, он что-нибудь вам рассказывал о своем дружке?
— Говорил… Вот приехал фронтовой друг, надо бы устроить на работу, а жить ему негде. Интересовался, не могла бы я подыскать ему квартиру в Озерницке. Но потом сказал, что не надо искать квартиры, его друг не нашел подходящей работы.
— Он его как-нибудь вам представлял?
— Фамилии не помню, а называл его Сергеем, мне представил Сергеем Сергеевичем…
— Проводы были с водкой?
— Я этого друга трезвым и в Сорочинке никогда не видела. С водкой, о закуске я позаботилась.
— Ну и как они потом повели себя?
— Напились! А как еще? Нет молодца сильнее винца. До утра посидели… Потом уже всякую несуразицу бормотать начали, то ссорились, то мирились. Но о воровских делах разговора не было…
— Охрименко не вор! Это точно! А что за причина ссоры?
— Смешно… Сергей Сергеевич его раза два почему-то Федором назвал, а Прохор разозлился! Тебе, говорит, приятно будет, если я тебя буду Скуланом называть? Тот вскочил и бутылкой замахнулся. Я их еще мирила. Тебя, говорю, Прохор, попутали с кем-то, а ты своего друга нехорошо обзываешь! А Сергей Сергеевич и говорит: «Был у меня на фронте друг, сердечный друг, я с ним горе мыкал, а теперь вот тоскую и все мне кажется, что он около меня. А Скуланом меня с детства дразнили, как услышу от кого, так тянет голову проломить…»
— До утра о многом можно переговорить… Фронтовые друзья. Быть может, вспоминали о фронтовых делах?
— Нет! О фронтовых делах не вспоминали. Прохор больше Лизавету ругал, а тот все про каких-то ашхабадцев толковал. Я не очень-то прислушивалась, не было интересу…
— Может быть, родных вспоминали?
Клавдия Ивановна задумалась. Потом неуверенно сказала:
— Что-то говорили… Сергей Сергеевич обижался… Прохора упрекнул, вот, мол, у моей сестры тебе был дом родной, а твои где? Твои что чужие! Это он про Лизавету, наверное… Будто бы и все.
— И все про родных?
— Будто бы и все…
— Сколько раз он назвал его Скуланом, не припомните?
— Один раз, что же дразниться-то! А прозвище точное…
— Теперь, Клавдия Ивановна, еще раз я попрошу вас поднапрячь память! Не было у них разговора, куда собрался ехать Сергей Сергеевич?
— В Москву! Он еще обижался, что Прохор не хочет его проводить. С билетами трудно. Так Прохор его к Жердеву отправил! Проводник, раньше на фабрике работал вахтером…
— Теперь, — сказал Осокин, — нам надо, Клавдия Ивановна, все, о чем вы мне здесь рассказали, очень подробно, ничего не упуская, записать в протокол. Так что я вас задержу недолго. Вам надо на работу?
— Надо бы!
— Мы договоримся с директором фабрики!
— Что же мне-то теперь будет, какое наказание?
— Думаю, что все обойдется. Возможно, еще вызовут в суд и спросят, как написала то подлое письмо. Ну что ж! Придется перетерпеть! А пришли вы рассказать правду вовремя.
22
И снова Осокин у Русанова.
— Иван Петрович, — объявил он с порога, — вы как в воду глядели! Первая ласточка — и к нам в сумку.
— Читайте протокол! — подстегнул Русанов. Все внимательно выслушал и тут же строго распорядился: — Готовьте вызов на Ахрещука и Михайличенко. Это — первое. Второе: составьте информацию на имя полковника Корнеева. Выпишите повестку партизанскому деду из Ренидовщины. Когда все это сделаете, готовьтесь к командировке в Подольский архив.
Осокин встал, но уходить не спешил. Ему не терпелось порассуждать. Как бы между прочим, он заметил:
— С анонимными письмами теперь все ясно!
Русанов улыбнулся.
— Бог с ними, с анонимными письмами. Главное — из-за чего он убил жену теперь понятно.
— Что вы имеете в виду?
— Свою личную убежденность в том, что этот Скулан, по пьянке, мог свободно и при Елизавете Петровне назвать ее мужа Федором, да, может быть, и не один раз… Возможно, что-нибудь проскочило и еще. Оттого в их доме обстановка и накалилась… Он поспешил с разводом и с анонимными письмами. Она в самый разгар их ссоры пригрозила на него донести. Вот и загремели выстрелы, ему ничего другого не оставалось! Некогда было даже подумать, как бы все это провести осторожнее. В общем, Виталий Серафимович, действуйте!
Полковник Корнеев прореагировал на сообщение Осокина оперативно. Прошло несколько дней, и он прибыл в Озерницк вместе с Ларионом Евсеевичем. Вначале собрались в кабинете у Русанова. Показали Корнееву фоторобот Скулана — Фогта и фотокарточку Черкашина, только что поступившую из Ашхабада. Совпадение личности уже никаких сомнений не вызывало.
Провели и первое опознание. Пригласили Евсеича с понятыми. Когда Осокин разложил перед ними свою очередную серию фотографий разных мужчин примерно одного возраста, едва взглянув на них, Евсеич тут же уверенно ткнул пальцем в фотографию Черкашина и выпалил:
— Этот — главная их паскуда! Немец — Вильгельм Фогт. Гонялись мы долго за ним, да утек проклятущий.
Когда все формальности с опознанием были закончены, Корнеев объявил:
— Есть новость! Ваш Черкашин к хищениям на базе в Ашхабаде оказался непричастен, но скрылся, как только начались аресты жуликов. Возник вопрос: почему сбежал? А здесь, как я вижу, готов и ответ. Вспугнули не Черкашина, а Фогта…
— Я все же еще не теряю надежды услышать от Зя-пина, где Фогт прячется, — высказался Осокин.
— Он, может быть, и не знает этого, — заметил Корнеев. — Во всяком случае, твердой уверенности на этот счет у меня нет.
Встречу с Зяпиным отложили на день, до того, как в Озерницк прибыли под конвоем лагерники Ахрещук, Михайличенко и Пельц.
Тогда только Осокин и вызвал Зяпина снова, получив возможность лишний раз удостовериться, что его подследственный весьма не прост и мастерски владеет перевоплощением.
Зяпину оказалось вполне достаточно считанной минуты, чтобы в присутствующем на допросе Корнееве сразу угадать чекиста, хотя тот и был в штатском.
— Вот и подмога прискакала! — молвил он довольно развязно. — Чека мною заинтересовалась? Это вы напрасно, гражданин следователь, подтягиваете тяжелую артиллерию бить по воробью! Серьезных людей ввели в заблуждение!
— Полковнику Корнееву было любопытно, Зяпин, на вас взглянуть! — пояснил Осокин.
— Ай, ай, гражданин следователь! Я же вам заявил вполне официально, что я никакой не Зяпин, а Прохор Акимович Охрименко! Умные люди давно бы меня в расход пустили, а вы попусту государственные денежки на командировках прокатываете!
Подследственный снова разыгрывал простачка. В этом уличать Зяпина было бесполезно, и Осокин прервал его.
— Перейдем ближе к делу. Обещал провести с вами кое-какие очные ставки. Надеюсь, вы не против.
— Интересно самому.
— Вот и отлично. Пожалуйста, — обратился Осокин к дежурному выводному, — пригласите первым старичка.
Пригласили Евсеича. Он явился при параде. На лацкане отутюженного старенького пиджачка — боевые партизанские награды. На носу очки в металлической оправе.
Зяпин взглянул на него и усмехнулся:
— Откуда вы взяли, гражданин следователь, это чучело? Я в жизни этого инвалида не видывал!
Осокин одернул его:
— Предупреждаю вас, обвиняемый, что на очной ставке вы обязаны вести себя прилично!
