— Нет! Не дрогнула! — поправил его Осокин. — Не дрогнула, Прохор Акимович! Очень точно был сделан выстрел! Точно, расчетливо, совсем не пьяной рукой. Вы справедливо сказали в первую нашу встречу, что стрелять вы были отлично обучены…

— Можно подумать, гражданин следователь, что мы с вами уже на том свете, а не на этом! Вам, гражданин следователь, только и остается после своего заключения считать меня покойником!

— Это смотря после какого заключения! А заключение пока что таково: убив жену, вы решили симулировать самоубийство, чтобы избежать наказания или хотя бы его смягчить. Надо признать, что действовали вы в крайней спешке и не все просчитали. Для того чтобы создать иллюзию неудачного выстрела в сердце, вы левой рукой подтянули кожу на груди слева под выстрел и стреляли по касательной! Вот так!

Осокин повторил жест Лотинцева.

— Чудеса! — воскликнул Охрименко. — Вы мастер, гражданин следователь, показывать фокусы! Только в суде фокусы не проходят!

Осокин не среагировал на выпад Охрименко, он продолжал свои пояснения, приглядываясь к реакции обвиняемого, прикидывая, до какой черты он сохранит душевное равновесие, когда в его сознании сложится оценка, что дальнейшее препирательство бесполезно.

— Но вы не все рассчитали в спешке. Пуля пробила только кожу, и хотя выстрел имитировал сквозную рану, от него пуля лишь вонзилась вам в мякоть ладони левой руки. В этом и отгадка вашего приема. А вот и вторая ваша ошибка, Прохор Акимович! Паника вас не оставила и после того, как вы сделали выстрел. Очевидно, осенила мысль бежать… После выстрела вы подошли к окну. Это доказано, Прохор Акимович! Пятнами крови на ковре и ее потеками на стене под окном. Стало быть, пребывали вы и после выстрела в сознании, хотя и постарались изобразить его отсутствие, когда явились люди. Подчеркиваю, вы все время были в полном сознании, превозмогая немалую боль, и все видели, все фиксировали. Например, вы заметили, что вашу рану обмывала пожилая медсестра, даже четко ее аттестовали «старой ведьмой». Ведь она спешила и причинила вам боль только потому, что считала вас чуть ли не покойником…

— Брешет старуха! — сорвался Охрименко.

— Старуха? — переспросил Осокин. — Хм! Пожалуй, вы могли принять ее и за старуху… Эта медсестра действительно женщина пожилая. Я хотел бы, чтобы вы, наконец, все эти факты совместили в своем сознании и поняли бы, что игра в невменяемость и в потерю памяти вами проиграна. Стало быть, вполне логичен и наш вопрос: почему вы убили жену? Что вас толкнуло на столь дикое преступление? Только больше не прикрывайтесь ни своей ревностью, ни анонимными письмами! Да и они вовсе не анонимные!

— С подписями, что ли? — развязно спросил Охрименко. — Хотелось бы поглядеть на подписи.

— Всех трех писем автор один! Это вы, Прохор Акимович Охрименко.

Охрименко вскочил, на лице у него проступили красные пятна. Он выдернул рывком ящик в тумбочке и схватил сигарету.

— Такого анекдота я не ожидал! Наслышан, что следователи умеют шить дела, но чтоб так… Грубо!

— Да нет, Охрименко, — спокойно ответил Осокин. — Совсем не грубо! Очень даже просто. Следователь я молодой, и опыта у меня, конечно, не так-то много, но и моих возможностей достало, чтобы разобраться в ваших маневрах! Разговор этот у нас не первый и не последний, но хотелось бы предупредить вас, Охрименко, никто и никогда не заставит меня говорить, что я не хочу сказать, а тем более лгать! С письмами действительно — анекдот, только смысл этого анекдота совсем не тот, который вы хотели в него вложить. Письмо «москвички» написано рукой Клавдии Ивановны Гладышевой. Той самой дамой, что вам принесла сюда тюльпаны, душевно сочувствуя!

— С чего это!

— Она ведь дамочка вальяжная. Вы к ней со своим мужским вниманием, а она за это с великой охотой под вашу диктовку настрочила письмецо.

— Вот вы ее и привлекайте за клевету!

— Каждому свое! Но автор этой клеветы вы, Охримен-ко, о чем и показала Гладышева!

— Брешет и она, вы ее запугали!

— Остаются еще два письма, Прохор Акимович, из Сочи. Вы, часом, о них не забыли?

— Хотел бы забыть, да не могу!

— И мы вам не дадим о них забыть! Замысловат путь этих писем из Сочи. Но след остался, Прохор Акимович! И привел он меня прямиком к некому Жердеву… Известен вам такой гражданин?

Охрименко сделал глубокую затяжку и сел на кровать, плотнее запахнул халат.

— Так известен вам гражданин Жердев? — повторил свой вопрос Осокин.

— Мало ли кто мне известен! Мне говорить нечего…

— Сказать есть что, да трудновато, Прохор Акимович! Согласен, трудно сказать, что и Жердеву сами продиктовали письмо с клеветой на собственную жену. С какой целью, гражданин Охрименко, вы решили это сделать?

Вот оно, проняло! Осокин приметил, что у Охрименко дрожали руки. Но он не сдавался.

— Я к вам с открытой душой, — начал он, — а вы — с камнем за пазухой! Но я свое докажу!

— Ваше право доказывать свою правоту, — ответил Осокин. — Но и мы ввиду вашего злостного запирательства обязаны принять собственные меры. Придется переместить вас в тюремную больницу! — произнес, как бы сожалея об этом, Осокин и вызвал кастеляншу, распорядившись принести для Охрименко его одежду.

Подписав очередной протокол, Охрименко не торопясь Умылся под краном, вытерся махровым полотенцем, сбросил больничный халат, переоделся и застелил постель. Выдвинул ящик тумбочки, достал пачку сигарет, оглядел себя в зеркале и вдруг в два стремительных шага пересек палату и вскочил на подоконник. Зло повел глазами на Осокина и спрыгнул вниз, за окно.

Все произошло в считанные секунды, но сработали предупредительные меры, о которых Осокин позаботился заранее. Охрименко, приземлившись, попал в руки милицейских работников, дежуривших под окном палаты…

И если Осокин до этого все же был склонен считать, что Охрименко убил жену из каких-то очень сложных психологических побуждений и в экстремальных обстоятельствах, то теперь он окончательно удостоверился: перед ним был настоящий преступник.

Русанов встретил Осокина, лукаво улыбаясь.

— Чем порадовал нас старый муж, грозный муж?

— Отличился! Даже попытался сбежать!

— А как отреагировал на предъявленное ему обвинение?

— Вроде все признал и не признал. Жену свою убил, да только как — по-прежнему не помнит. Вот и делай отсюда любой вывод.

— Теперь это уже пройденный этап, — проговорил Русанов и протянул Осокину какую-то бумажку. — Читайте! Поступила к нам всего с час назад. Пока еще вы были в Рязани, этот Охрименко уже подготовил кое-что новенькое.

Вкривь и вкось на вырванном из тетради листе размашистым почерком написано: «Генеральному прокурору СССР. Жалоба».

— Так это же не вам, Иван Петрович!

— Мне копия. Читайте!

Осокин читал: «Гражданин прокурор! У меня горе, у меня злое несчастье, беда… Я убил свою жену. Застрелил случайно в тяжкой ссоре, о чем смертно жалею и своей жизнью не дорожу. Не убил себя, но это от меня не уйдет. Хочу суда, а следователь, некий Осокин, мальчишка, все что-то ищет, хочет выслужиться и шьет мне другие дела, которых нет! Дайте суд! Убил же! То и слепому ясно, но не подвергайте моральным пыткам! Или дайте мне пистолет и я докажу, что не симулировал самоубийства, а не знаю и сам, как получилось, в себя стрелял, а вот не убил!»

— Суда просит! — с негодованием воскликнул Осокин. — Что это он так спешит?

— Подмечено верно! — подтвердил Русанов. — Только зачем бы ему с этим судом спешить? А? Не потому ли, что вы, Виталий Серафимович, оказались слишком въедливым: разгадали его симуляцию, разобрались с письмами и, чего доброго, на этом не успокоитесь.

У каждого бандюги своя арифметика! Он, надо думать, рассчитывал и на то, что мы не станем возиться долго с его делом, ограничимся тем, что расскажет сам. Вышло иначе. Теперь надеется на то, что скорый суд все спишет.

Да, вот еще что: он ведь и бежать надумал вовсе не из-за того, что был разоблачен с письмами… И свою жену убил с определенным расчетом что-то скрыть.