— Все мы подались в Новый Буг. Про такой город слыхали?

— С географией знаком, — сдержанно сказал Осокин.

— Там большие немецкие склады и лагерь военнопленных был. Им охрана требовалась. Вот мы и охраняли. То уже случилось в сорок четвертом. То ли зимой, то ли к весне ближе. А в тот год зима и весна воедино сошлись, каждодневно без передыху дожди полосовали. Грязища! Упаси боже! У нас в Белоруссии кругом песок, а там земля черная, раскисала на лопату глубиной. На дорогах увязали даже танки. Вот тогда все и началось. Немцы меж собой сказывали, будто Красная Армия от Нового Буга еще стоит на сто верст. Вдруг все прахом пошло. Самый наиважнейший ихний генерал едва до своего самолета добрался. Закружились, заметались все. Обложили их со всех сторон. Потом немцы решились идти на прорыв… Не знаю, ушел ли кто. И ночь, и день их свинцом успокаивали, танками давили, в землю вбивали…

— Вам что, Ахрещук, это в досаду? — не удержался Осокин.

— Молодой еще, гражданин следователь, чтобы все понять… Я говорю как было. Сначала они наших, а потом наши их…

— Не твои эти наши! — сердито вставил свое слово конвоир, все это время в терпеливом ожидании молча сидевший у двери.

— Нет уж! — возразил Ахрещук. — Коли суд мне сохранил жизнь, стало быть, и мои. За все, что содеял против своих, несу наказание… Гражданин следователь, разве я не прав?

— Не совсем. Своей вины вы еще полностью не искупили. Лучше скажите вот что: этот ваш Скулан и Зяпин от немцев сбежали вместе?

— То неведомо мне.

— А как вы сами выбрались?

— Со мной все получилось просто. В общей суматохе затеряться было легко. Отсиделся в лесу, а после сам и повинился.

Когда Ахрещука увели, у Осокина еще долго не пропадало такое ощущение, будто тот своей жалкой болтовней ничего другого, кроме чувства еле сдерживаемого презрения, вызвать к себе не смог.

Встреча Осокина со вторым бывшим вахманом из тех, кто должен был знать Зяпина, состоялась через день, но уже за высокой оградой другой исправительно-трудовой колонии. Этого типа звали Иваном Михайличенко, и можно было ничуть не сомневаться в том, что 12 лет лишения свободы, которые отбывал он, вполне им заслужены.

Он был совершенно лыс и в то же время донельзя волосат.

Волосы пучками гнездились у него в ушах и носу, выпирали кольцами из-под ворота рубашки. Не человек, а почти обезьяна. К еще большему удивлению Осокина, Михайличенко, перешагнув за порог кабинета, вдруг завопил визгливым дискантом, совершенно не подходящим к его звероватой внешности:

— Опять на допрос! Сколько можно издеваться над человеком! Дайте спокойно отсидеть свой срок!

— Чего разошелся-то? — прервал эти его вопли конвоир. — Сам же во всем и виноват.

— Виноват, да не по своей воле.

— Не мели, здесь дураков нет, — урезонил его тот. — Лучше погляди на картинки, что привез к тебе следователь. Может, кого и опознаешь?

— Это дело другое, — сразу присмирев’, произнес вполне нормальным тоном Михайличенко и, не скрывая своей заинтересованности, с готовностью направился прямо к столу, где Осокин в присутствии новых понятых уже разложил привезенные фотокарточки, в том числе и фотографию Зяпина.

— Вам из них кто-либо был известен?

Однако беглого взгляда оказалось вполне достаточно, чтобы Михайличенко тут же ткнул в карточку Федора Зяпина и назвал его. Подтвердил он и их совместное пребывание в команде вахманов. Но дальше не пошел. Впрочем, и того Осокину было уже вполне достаточно.

В той же исправительной колонии для процедуры опознания Федора Зяпина к Осокину в кабинет завели еще одного бывшего вахмана с нерусской фамилией Пельц. Когда он тоже узнал об аресте Зяпина, то очень развеселился и на допросе охотно рассказал:

— В нашей колоде, как бы ее ни тасовали, Федор Зяпин был не иначе, как козырной туз. То, что иные делали по приказу и из страха, он сам выискивал.

Пельц охотно, в подробностях, подтвердил и показания Ахрещука.

Осокин смог убедиться еще раз в том, что Зяпин к своему предательству скатился, очевидно, не случайно, не в силу каких-то неотвратимых обстоятельств, а вполне сознательно, как откровенный наш враг. Для такого и застрелить свою жену двумя выстрелами в упор, если только она встала на его пути, было, конечно, делом плевым.

До сей поры Осокин воспринимал фашизм весьма отвлеченно, по-книжному, как бы со стороны. Для него со школьных лет стало аксиомой, что фашистская идеология человеконенавистничества породила и нелюдей, посягнувших на нашу землю, злобных и коварных в достижении своих преступных целей, и верных их прислужников-пре-дателей всех мастей. Но одно дело, когда это только представляешь умозрительно, а другое — когда пришлось столкнуться с ними лицом к лицу… '

От одной мысли о том, что творили эти палачи с простыми, ни в чем не повинными советскими людьми, у Осокина невольно кулаки сжимались. Но, как следователь, права на проявление собственных эмоций он, конечно, не имел. Всячески сдерживал себя на допросах Ахрещука, Михайличенко и Пельца, даже голоса не. повышал.

Еще большим испытанием теперь виделась ему и предстоящая новая встреча с Зяпиным, который, конечно, еще пребывал в полной уверенности, что истинное его лицо не раскрыто.

Не помешало бы до встречи с ним яснее понять и то, что же его толкнуло на измену.

Месть? Осокину пришлось читать не только художественные повествования и публицистические статьи о власовцах, о карателях и о фашистских прислужниках немцев, но и отчеты о судебных процессах над ними. Как раз там это чувство мести чаще всего и выступало на первый план, когда заходила речь о предательстве кулацких сынков, всяких отщепенцев и бывших уголовников. Ну а Зяпин, кто он, почему переметнулся к немцам?

В этом Осокину еще только предстояло разобраться.

Осокин вернулся в Озерницк ночью, утром поспешил к прокурору. Ему не терпелось поделиться добытым материалом и своими мыслями с Русановым. Но прокурор оказался в отъезде, его вызвали на совещание в область, а заместитель Новиков готовился к обвинительной речи на довольно сложном судебном процессе и заперся в кабинете, не принимая никого.

Тогда Осокин пошел к Лотинцеву и под его началом, оперируя лишь показаниями допрошенных свидетелей, составил фоторобот Фогта. Получился довольно неприятный тип, с проплешиной, широкоскулый, горбоносый. За отсутствием фотокарточки Скулана — Фогта пока что для его розыска мог сгодиться и такой фоторобот.

В тот же день Осокин встретился и со своим подследственным, все еще числившимся в следственном изоляторе под фамилией Охрименко.

Он прошел курс лечения, раны зажили, и оказалось, что из тюремной больницы его уже перевели в общую камеру.

Так что перед Осокиным теперь сидел все еще Охрименко, точнее говоря, человек, воображающий, что, как и прежде, его принимают за него. К этой встрече он явно готовился и, судя по всему, от игры в беспамятство отказываться не собирался. Заговорил он первым:

— Давненько вас не было, гражданин следователь! Почему волынку тянете? Почему дело не передаете в суд? Нет больше моей мочи терпеть!

— Следствие имеет законом установленные сроки, мы их не нарушили!

Пока Осокин избегал обращения к подследственному по имени и отчеству, да и по фамилии тоже. Ему трудно было назвать его и Зяпиным, ибо не было никакой уверенности, что и эта фамилия подлинная. Осокин пристально его разглядывал, пытаясь найти хотя бы какую-то черточку, которая могла бы прояснить этот характер.

Комендант перехватил пристальный его взгляд и спросил:

— Что это вы на меня воззрились, гражданин следователь, будто бы в первый раз видите?

— Воззрился! — подтвердил Осокин. — Никак не пойму вас до конца…

И опять Осокин никак его не назвал.

Комендант усмехнулся.

— Я и сам себя не очень понимаю, а где уж понять меня кому-то постороннему…

Все так же, не сводя пристального взгляда с подследственного, Осокин продолжал: