Сунув два пальца в рот, Васюрка громко свистнул. Его поддержали другие. Храпчук кричал: «Митя, дай ему по кумполу, чтобы цилиндр покатился». Кто-то бросил в эсера палку, он запрыгал по сцене на одной ноге. Это не предусматривалось инсценировкой, и Митя постучал кулаком по столу.

— Братва, вы не шибко того!..

Сильно прихрамывая, подсудимый отошел подальше от суфлерской будки, загородился скамьей. По рядам для суда передавалась записка. Получив ее, Митя прочел вслух: «Суд идет неправильно, нет защитника». В зале стало тихо. Митя поскреб затылок — кто знал, что поступит такая записка, — и сказал:

— Разобъясняю… А кто возьмется защищать обвиняемого? Буржуев в нашем поселке нет… Разве захочет тот, кто записку послал?! Давай выходи, защищай, дозволяю…

Зрители завертели головами, зашушукались. Блохин ждал, что выступит Химоза, но его в зале не было видно.

— Ну? — спросил Митя. — Нет желающих защищать эсера. Тогда переходим к допросу свидетелей. Хочет дать показание шпалоподбойщик Чураков!

Васюрка оставил на лавке шапку и быстро протопал к сцене.

— Говори только правду! — строго предупредил его Мокин.

— Моя правда настоящая, рабочая, — Васюрка переступил с ноги на ногу, поглядел на Храпчука, который жестами подбадривал его. — Тут все знают, что отец мой умер от того, что приехал с германского фронта отравленный газами и с простреленным боком. Мать моя сколь лет больная. Младший братишка сидит дома раздетый. И кушать нечего. А кругом враги, война не кончилась, до Владивостока народной армии еще долго идти. Как жить будем? Перво-наперво надо добивать белых и японцев. Второе дело — работать с утра до ночи, разруху прикончить. К новой жизни пробиться охота! Товарищ Ленин говорит, что мы, молодые, будем жить при коммунизме. Это же в тысячу раз лучше, чем теперь. А кто нам ходу не дает? Вот, такие типы…

Он показал рукой на приунывшего эсера.

— Они под ногами вертятся, назад нас тянут, красивыми словами закормили, к Советской России мешают присоединиться. И еще хотят, чтобы рабочий класс голосовал за них на выборах в учредиловку. Черта с два! Я первый не буду! Вот и все!

На свое место Васюрка пошел, заложив за спину руки, в ушах отдавались хлопки зрителей.

Вторым свидетелем оказался Андрей Котельников. Он остановился в проходе, придерживая под мышкой снятый с себя полушубок.

— Может, кто не знает меня, я из Осиновки. Приехал за Герасимом. Это наш председатель сельревкома, в больнице тут лежал. Его бандиты чуть не убили, окружили и начали палить в окна из винтовок. В одной газетке писалось, что бандам эсеры помогают. У нас в деревне этому не верили, эсеры, мол, за мужика. А теперь верят… Ты покажись, Герасим…

У окна поднялся худощавый мужчина в солдатской шинели. Левая рука его была подвешена на тонкой ленте из бинта.

— Товарищи гражданы! — сказал он негромко и покачал больную руку. — Я эсеров этих еще по германскому фронту знаю. Пустобрехи — и все тут! Эсеров слушать — век маяться! Мое воззвание: не давать за них голоса на выборах!

Герасим поклонился всем и сел, морщась от боли. Мокин объявил:

— Суд вызывает товарищей Хохрякова, Зыкова и Карасева!

К всеобщему удивлению, в проходе между рядами появились не взрослые, а подростки. Переглядываясь, к сцене подошли Пронька, Кузя и Ленька Индеец.

— Что можете сказать? — спросил их Мокин. — Да повернитесь лицом к народу!

— Сказать ничего не можем! — громко ответил за всех Кузя. — Мы спеть можем!

Зал весело зашумел, ожидая чего-то необыкновенного.

Мокин склонился к Широких, потом к Вере Горяевой и объявил:

— Суд разрешает, если песня относится к делу!

Кузя потер переносицу, взялся руками за ремень и, не скрывая озорной улыбки, запел:

Всей силой своих голосов Пронька и Ленька Индеец поддержали товарища.

Во всех концах зала начали подпевать комсомольцы. Председатель суда нисколько не удивлялся этому — так было заранее условлено, он и сам, придерживая один плохо приклеенный ус, подтягивал свидетелям. Пели члены суда, смазчик Широких и Вера Горяева, пел обвинитель. К комсомольцам присоединились все, кто знал песню. С подоконника Костя наблюдал за последними рядами, там собрались ученики. Хотя Химоза и запретил соучрабовцам ходить на политсуд, все же несколько старшеклассников присутствовало. Все они пели. Рядом с Кузей сидел сын врача, Свиридок… Почти половина зала исполняла боевой припев:

Пока исполняли припев, к дверям, сильно согнувшись, быстро прошел регент. На процесс его послал Химоза, но песня напомнила бородачу что-то неприятное, и он решил сбежать, не дослушав до конца. Может быть, кто-нибудь и обратил бы внимание на трусливое бегство эсера, но как раз в это время у входа началась давка, поднялся шум. Кто-то пытался пробиться из фойе в зал, расталкивал стоящих в дверях людей, а те упирались. Крики усилились.

— Что там за буза? — поинтересовался Мокин со сцены.

Через минуту все выяснилось. На станции стоит воинский эшелон. На перроне проведен митинг по поводу предстоящих выборов в Учредительное собрание. Узнав, что в нардоме судят эсера, народоармейцы послали на суд делегацию из двух человек. Их пропустили в зал. Оба были с винтовками. Один из них, уже немолодой, с всклокоченной бородкой, попросил у Мокина разрешения зачесть резолюцию, вынул из-за обшлага шинели сложенный в несколько раз листок серой бумаги и, сильно окая, начал читать:

Резолюцию зал выслушал стоя и долго одобрял ее рукоплесканиями. Делегация согласилась до отхода эшелона остаться на суде. Народоармейцев усадили в первом ряду. Как и многие местные жители, они принимали политсуд за настоящий процесс. Тот, что читал резолюцию, сказал Блохину:

— Неладно у вас! Надо бы к эсеру часового приставить!

— Он и так не сбежит, — засмеялся Блохин, — мы его всем народом караулим!

Мокин предоставил слово обвинителю. Уваров оперся ладонями о края тумбочки, подался корпусом вперед, как заправский оратор.

— Обвиняемый заявил тут, что его партию может судить только история. А я говорю: народ имеет право судить потому, что он самый главный судья и не прощает тому, кто предает его интересы…

Эсер вдруг бросился к столу, налил из глиняной крынки воды в консервную банку, выпил ее залпом и опять сел на скамью, держась рукой за сердце.

— Что, жарко? — спросил его обвинитель. — Погоди, пролетариат задаст тебе еще не такую баню!

— Мы эсера веничком постегаем! — громко добавил Храпчук.

Уваров снова принял ораторскую позу и продолжал:

— И этот тип набрался наглости обвинять большевиков, будто по их вине нет советской власти за Байкалом. Чья бы корова мычала, а твоя бы, эсер, молчала. Ишь какой защитник выискался, жалко ему рабочих и крестьян. Ты и такие, как ты, бежали сюда, за Байкал, от советской власти.

Найдя глазами в первом ряду Храпчука, обвинитель обратился к нему:

— Николай Григорьевич, ты состоял в боевой дружине в 1905 году, ты красногвардеец 1917 и 1918 годов, ты партизанил в 1919 году. Скажи, много с тобой было эсеров все это время?