— Своими боками, чужими кулаками! — прибавил Шурка. — Давайте скорее Проньку принимать, тут обстановка меняется…
О ночном походе Пронька рассказал коротко, но ничего не забыл.
— Так это вы дрезину на станцию спустили? Она же стрелку около депо испортила… Вот здорово, джентльмены! — восторгался Шурка. — Я думаю, Проньку можно принять в тайные революционеры!
Все тихо отозвались: «Принять». Молчал лишь Ленька, он думал: почему не его послали на кладбище? Как бы он рассказал сейчас о всяких ужасах на могилах, о кровавой схватке с врагом на полотне железной дороги…
— Индеец, ты что скажешь? — толкнул его в спину Шурка.
— А? Что? — встрепенулся Ленька. — Можно, можно!
Шурка положил свою руку на Пронькино плечо.
— Клятву помнишь?
— Помню!
— Язык прикусил?
— Прикусил! Только вот…
Пронька запнулся, помолчал и договорил:
— Как быть, ребята? Разве революционеры могут обманывать родителей? Ведь дома приходится врать. В тайные записался — молчи, на кладбище ходил, знамя прятали — помалкивай.
— Какой ты чудак, сэр! — сказал Шурка. — Ведь мы сейчас врем для чего? Для пользы революции! Когда наши придут, мы все откроем!
— Я тоже так думаю! — подтвердил Костя.
Кусок сухой глины ударился в оконце. Стекло щелкнуло, белой молнией пробежала по нему трещина.
— Ложись! — скомандовал Шурка.
С минуту молча лежали на грязном полу. Не поднимая головы, Шурка распорядился:
— Выходи по одному, без моей команды здесь не собираться!
Первым из бани выскользнул Кузя. У ворот его догнал Пронька. Озираясь, они поползли вдоль забора, потом бросились за палисадник. Переулок был пуст. Ребята вздохнули спокойно.
— Кто же это следит за нами? — бормотал Пронька.
Они вздрогнули от шороха, оглянулись: пробежала собака.
— Скорее всего, кто-нибудь из буржуйчиков рыскает по нашим следам, — сказал Кузя.
С берега мальчишкам было видно, как от кладбища к станции подходил поезд. Теперь эшелоны белочехов прибывали один за другим. В одной из комнат вокзала утром обосновался военный комендант, он подолгу торчал у дежурного по станции, бегал на телеграф, в депо, следил за снабжением паровозов дровами и водой, везде размахивал руками, а часто и револьвером.
— Быстро! Скорей! — кричал он.
Вечером Кузя ходил в депо, видел там коменданта, запомнил его выкрики. В Заречье вернулся весь увешанный медными и стальными стружками. Около макаровского крыльца он появился, когда ребята сговорились пойти в кедровник за шишками. Держа руку «под козырек», Кузя важно вышагивал перед товарищами и говорил, делая ударения на первом слоге:
— Я че-хословацкий ко-мендант, мо-гу а-рестовать, мо-гу рас-стрелять, мо-гу по-миловать!
Поздно ночью Костиного отца вызвали сопровождать очередной эшелон. Кравченко быстро собрался, засветил фонарь, взял свой сундучок и отправился на станцию. На мосту его ждал дядя Филя. Дальше они пошли вместе.
— От Усатого связной приходил, — рассказывал дядя Филя, — интересовался, не мы ли с тобой дрезиной побаловались. Видишь, какая тут картина… Все двойки опросили, но никто к дрезине не причастен. Странно все-таки!
Кравченко высказал свою догадку:
— Ничего тут странного нет. На дрезине ехали белые растяпы, они и виноваты — недоглядели, тележка сама укатила под уклон. Так бывает!
— Бывает, конечно, но Усатый, видать, сердится и вторично предупреждает: булавочных уколов врагу не наносить, его бить надо так, чтобы не поднялся…
Дядя Филя остановился.
— Я на станцию не пойду, нечего лишний раз коменданту на глаза попадаться. Пока! — и он свернул в переулок…
Кравченко принял поезд и пришел к дежурному по станции за путевкой. Никифор Хохряков подал ему два одинаковых листка — заполненную путевку и чистый бланк, на котором было написано:
«Прочитай и отдай мне… В Куренге эшелон будет завтракать. Когда пищу раздадут всем, ты придешь в вагон-кухню и скажешь чернявому повару: „Наздар“ — это по-ихнему „Привет“. Остальное увидишь на месте».
— Добре! — сказал Кравченко, возвращая одну бумажку Хохрякову. — Я — к паровозу!
Минуты через две раздался свисток отправления. Эшелон вздрогнул и тронулся. Кравченко по старой кондукторской привычке подождал, когда подойдет последний вагон, и легко на ходу поезда вскочил на тормоз. Увидев на путях военного коменданта, провожающего эшелон, крикнул:
— Наздар!
Комендант поспешно отдал честь.
— То-то же! — сказал про себя кондуктор и усмехнулся в усы.
Глава одиннадцатая
Сошлись враги
Красная гвардия оставила Читу. Сергей Лазо и его боевые товарищи отступили с последним поездом. Красногвардейцы с оружием в руках расходились по селам и деревням, по рабочим поселкам и казачьим станицам. Воевать надо было по-новому — партизанскими методами: совершать внезапные налеты и ловко уходить от преследователей, бить противника там, где он не ожидает, не давать ему покоя нигде и никогда…
С востока стали прибывать эшелоны с белогвардейцами, их называли семеновцами — по имени атамана Семенова, который пришел со своими бандами из Маньчжурии. На станции говорили, что вот-вот появятся японские войска…
* * *
В один из сентябрьских солнечных дней зареченские ребятишки шумной ватагой отправились в поселок Гора. В высшем начальном училище начинались занятия. Теперь Проньке, Кузе и Леньке Индейцу учиться в пятом классе, Косте, Вере и Васюрке — в шестом, а Шурке Эдисону — в восьмом…
На высоком крыльце школы стоял долговязый Женька Драверт в фуражке с зелеными кантами и белой кокардой; веночек с тремя буквами ВНУ. Его окружали сыновья аптекаря, грека-булочника и начальника лесничества. Увидев зареченских ребят, Женька закричал:
— Ичиганы идут! Шире грязь — навоз ползет!
— Помалкивать, не огрызаться! — успел сказать своим Шурка Лежанкин, а сам, проходя мимо Женьки, отдал ему по-военному честь.
— Приветствую вас, сэр!
После звонка учащихся собрали на общую молитву. Вся первая смена построилась в две шеренги в большом коридоре. Лицом к школьникам стояли, сбившись в кучу, учителя. Директор училища был в тех же узеньких лакированных туфлях, в каких Костя видел его в день прибытия первого поезда белых. Перед учителями топтался толстый священник в темно-малиновом подряснике с широкими рукавами. Директор откашлялся и объявил:
— Тихо, дети! Отец Филарет будет говорить!
Костя с интересом наблюдал за батюшкой. Черная борода его вскидывалась и опускалась, а большой крест на серебряной цепочке раскачивался и колотился о грудь.
Отец Филарет говорил немного нараспев. Костя не старался понять речь священника, а следил за тем, как тот легко выговаривал непонятные церковно-славянские слова. Костя повторял их про себя: «Чада, отроки, егда приидеши во царствие небесное…» Все это казалось забавным.
Отец Филарет говорил о том, что наступило смутное время, теперь все люди от мала до велика должны стать ближе к богу, уповать на его милость и не роптать на новую власть, ибо только один господь знает, кто должен править на земле. Батюшка произнес фразу из священного писания: «Несть власти аще не от бога…»
Костя вспомнил, что дома есть «Библия» — толстая книга с золотым крестом на корке, и подумал: «Батюшка, наверное, всю ее знает наизусть». Отец иногда читал «Библию» матери и соседям и почему-то спорил с ними. Костя знал, что у отца есть другая книжка, канцелярская. В нее он много лет переписывал разные стихи и песни, иногда читал их гостям. После чтения обыкновенно начинались шумные разговоры. До революции отец где-то прятал свои записи, а с 1917 года книга лежала в ящике стола. Костя несколько раз доставал ее и читал. Сейчас она была закопана в огороде вместе с какими-то таинственными бумагами.
Священник все говорил и говорил, а Костя мысленно перелистывал записи отца… Там было стихотворение про бога и человека. Если бы революция не отступила, Костя выучил бы все стихотворение. Глядя на бороду священника, он вспоминал отдельные строки.
