— Не знаешь? — спросил отец. — А как попала к тебе эта записка?
Кравченко показал найденную бумажку. «Засыпались», — ахнул Костя и, не глядя на отца, сказал:
— Я не знаю, папа, как она попала!
Отец закусил ус, помолчал немного и заговорил снова:
— Значит, не знаешь… Тогда, может, скажешь, кто помогал Вере Горяевой срывать японские листовки?
— Какие листовки? — пробормотал Костя. — Я ничего не знаю… Верка не срывала.
— А тебе кто помогал?
— Никто!.. Да я и не срывал, папа!
Отец медленно свернул злополучную записку и спрятал ее в портмоне.
— Я ведь многое знаю, сынок!
Костя вскочил с сундука.
— А кто тебе сказал?
— Ты!
— Я? Когда? Что ты, папа?!
— Сейчас! Только не все. А я хочу знать все.
Костя опустил голову. Ему припомнился разговор о том, можно ли врать родителям. Пришли на память слова Эдисона: «Мы же для пользы революции врем».
— Я жду! — тихо напомнил отец, обнимая сына за плечи.
Костя быстро поднял голову.
— Папа, я ничего не могу сказать!
— Почему?
— Я давал клятву!
— Какую? Кому? — удивился Кравченко.
— Я клялся… революционерам, папа!
— Так! — отец опять закусил ус. — А меня ты за кого же принимаешь? Может, я контра какая?
Костя молчал. Отец крепко прижал его к себе и тоже молчал. Когда волнение улеглось, Костя рассказал обо всем, что произошло с ним и его товарищами после прихода белых и японцев. Отец не перебивал его, не сердился, а выслушав, подробно расспросил, кто числится в тайных революционерах, чем ребята думают заняться, посоветовал не делать ни одного шага без предварительного разговора с ним, старым Кравченко. Костя никому, даже Эдисону, не должен говорить, что открылся отцу.
Кравченко указал рукой на окно.
— Видишь, в огороде хмель растет. Тянется он к солнцу. А ветер вниз его клонит, в разные стороны мотает. Так он может и совсем упасть, затопчут его. А поставь тычки, дай подпорки, и хмель быстро пойдет вверх. Так и вы! Понял?
* * *
Холодный ветер разметал по полям сухие листья берез и тополей. Вдоль изгородей, в ямах, листья собирались кучами, по утрам их припудривал первый легкий снежок. На горах глухо шумели сосны, покачивая темно-зелеными вершинами. Река потемнела. По густому туману над водой люди угадывали дыхание близкой зимы. Кромка тонкого, прозрачного льда у берегов с каждым днем расширялась. Ребятишки катались по потрескавшемуся молодому ледку, высматривали на мелких местах дно, глушили рыбу деревянными колотушками. Убитого чебака или хариуса доставали через лунку посиневшей от холода рукой. А случалось, что рыбешку уносило течением в глубину, и тогда мальчишки долго вспоминали о том, как «ушел здоровенный таймень»… Лед с каждым днем становился крепче и толще, продвигаясь от берега к середине реки. Чудесный мост был скоро готов. Зареченские школьники и все жители теперь ходили на станцию прямиком. Деревянный мост разбирался. На реке оставались только тянувшиеся в три шеренги, схваченные льдом сваи.
На станцию по-прежнему прибывали с запада и отправлялись дальше на восток чехословацкие эшелоны. Мальчишки и девчонки шныряли вдоль поездов, продавали молоко, а чаще меняли его на мыло, сахар или какую-нибудь одежду. Из Читы, с востока, тянулись составы красных теплушек с японцами и семеновцами.
Свою казарму японцы обнесли кирпичной стеной с бойницами, должно быть боялись нападения. Ребятишки часто видели, как солдаты, прополоскав в котелке рис, выплескивали воду на свою крепость, надеясь, что покрытая коркой льда, она будет неприступной. Стена эта вызывала насмешки мастеровых, проходивших мимо.
Армия японского императора преображалась и внешне. Солдаты и офицеры натянули на себя полушубки с меховыми воротниками, на головах у них появились ушанки, на руках — теплые рукавицы, которые держались на шнурке, как у детей. Обувались японцы в шубные ботинки. Даже на нос привязывали нашлепку. Вырядится так солдат и торчит на посту, согнувшись, винтовку зажимает под мышкой.
— Не климат им у нас, замерзнут, как тараканы! — смеялся Храпчук, выглядывая из обросшего инеем паровоза.
Как-то декабрьским утром из Читы прибыл Семеновский бронепоезд. На серых вагонах, из амбразур которых выглядывали дула пулеметов и стволы пушек, выделялась черная надпись: «Усмиритель». По поселку поползли слухи: «Будут пороть нагайками всех, кто сочувствовал или сочувствует большевикам». На улицах были расклеены листовки:
«От начальника 5-й японской дивизии.
Ко мне поступили сведения, что в последнее время вследствие создавшихся сложных обстоятельств многие люди смеют делать самые разнообразные догадки о действиях японских императорских войск.
Я неоднократно уже объявлял и теперь еще раз объявляю особо, что японская императорская армия находится здесь для защиты справедливости и человечности, а потому я, немедля и беспощадно, приму самые решительные меры по отношению лиц, нарушающих спокойствие и порядок.
Судзуки».
Поселок притих. Но это только казалось… Вечером того же дня стало известно, что с шоссе в поселок Хитрый остров свернула лошадь, запряженная в сани. Возчика не было. В санях, как поленья, лежали пять мертвых японских солдат и один младший офицер. Рано утром подводы выехали на лесосеку за дровами. Проводником ехал русский. Он и проводил заморских гостей прямо к Матросу.
Проводник доставил Матросу также письмо от Усатого. Подпольный комитет давал указание скрывающимся в тайге людям серьезно готовиться к налетам на тылы противника.
Глава двадцатая
Отцы и дети
На уроке закона божия отец Филарет вызвал Кузю к доске. Прежде всего сделал замечание:
— Какой ты страшный: рыжий да лохматый! Почему волосы не причесал? Небось, утром поплевал на ладошки, чуть пригладил щетину и думаешь, что хорошо!
— Они у меня всегда торчком! — весело ответил Кузя.
— Торчком! — передразнил его священник. — Слово-то какое! «Отче наш» выучил?
— Эту молитву я давно знаю! — обрадовался Кузя.
— Прочти благоговейно! — отец Филарет встал из-за стола, приготовился слушать.
Кузя вытянул руки по швам и затараторил:
— Отче наш, иже еси на небесах…
— Неправильно! — остановил его священник. — Надо произносить: на небесех!
— На небесех! — поправился Кузя. — Да святится имя твое, да приедет царствие твое!..
— Что, что? — отец Филарет сделал шаг к ученику. — Не приедет, а приидет! Сие значит — придет. Какой же ты бестолковый!
Священник сел к столу, придвинул классный журнал и обмакнул перо в чернильницу. С первой парты зашептали: «Плохо». Законоучитель снова поднялся со стула и начал ходить перед доской.
— Ты мне еще по священной истории не отвечал… Расскажи о вознесении господнем!
Кузя потер переносицу, посмотрел на потолок, повернулся к ученикам. На задней парте Пронька, прижавшись к стене, раскинул руки, потом плавно покачал ими, как птица крыльями. Кузе все стало ясно, и он живо заговорил:
— Сначала Иисуса Христа распяли на кресте, а потом он улетел на небо и стал богом!
— Постой! — отец Филарет недовольно покачал головой. — Нельзя так… Не улетел, а вознесся!
— Ну, вознесся! — поправился Кузя и, пользуясь тем, что священник оказался спиной к нему, замахал руками точно так же, как показывал ему Пронька. Ученики захихикали. Отец Филарет резко обернулся. Кузя, сделав последний взмах, опустил руки.
— Кощунствуешь, Кузьма Зыков? — Законоучитель подошел к Кузе. — Сейчас выйдешь из класса, а завтра пусть придет ко мне твой отец.
— Тятьку на германской убили!
— Пусть придет мать!
— Мамка не придет. Она по людям ходит белье стирать. Учись, говорит, как знаешь, а мне не до тебя!
— Скажи, что я зову!
Кузя безнадежно махнул рукой.
— Все равно не придет!
— Да почему же? — не отставал отец Филарет.
