Попивая из большой деревянной чашки чай, бандит расспрашивал казака о житье-бытье в станице. Тот отвечал коротко и сбивчиво. Видно, что он нервничал: племянница могла вот-вот пригнать лошадей к балагану.

У Феди душа ушла в пятки. Кто его знает, этого хозяина. На словах добрый, а может быть, уже перемигнулся с бандитом, вот сейчас выволокут на поляну — и сверкнет над комсомольской головой острая шашка. Задыхаясь под здоровенным «седоком», Федя боялся шевелиться.

Часто выглядывавший из балагана хозяин вдруг проговорил:

— Кажись, ваши в путь собираются. Поспешай, служба!

Бандит допил чашку и поднялся с седла. Когда он отъехал, казак сбросил с Феди все пожитки.

— Ну как, комсомолец, не заикаешься с перепугу?

Федя тяжело дышал, вытирая рукавом потное лицо. Хозяин перестал смеяться.

— Дуй в город, скажи своим, что банда Богатырева у нас шляется. Мне она тоже покоя не дает!

Пошли в кусты. Федя вскочил на гнедуху и погнал ее в Сретенск… В коммуне рассказал все по порядку. Но ему не поверили…

— Банда Богатырева ушла за границу! — утверждал Фадеев.

— Да вы что, дьяволы! — выходил из себя Федя. — На мне бандюга полчаса сидел, чуть не задавил совсем, а вы…

Бойцы собрались по тревоге и выехали в падь Удыча.

Осень серебрилась инеем на траве и крышах, размахивала над озерами окрепшими крыльями утят, шуршала сухими листьями на дорогах.

Дальневосточная республика убирала урожай, оберегая его от налетов врага. По утрам крестьянин выезжал в поле не только с косой и серпом, на телегу он клал винтовку или бердану. А в газетах все чаще и чаще появлялись сообщения о большой беде в Советской России: голод в Поволжье.

На станцию прибыла передвижная выставка. В фойе нардома были развешаны фотографии: выжженные солнцем черные пашни, исхудавшие люди, человеческие кости в чугунках и мисках. Посетители рассматривали «хлеб» из лебеды и древесной коры.

Из пораженных засухой губерний везли истощенных детей. Всюду создавались компомголы — комитеты помощи голодающим.

В поселковую ячейку приехал инструктор укома в буденновском шлеме. Он отменил назначенное на вечер занятие естественнонаучного кружка и созвал экстренное комсомольское собрание. На повестке дня стоял один вопрос: «О проведении недели сухаря».

Мать подала на стол вареный картофель, подошла к вешалке, поискала что-то в карманах шинели.

— Митя, где же твоя рыба?

Паровозникам ежедневно выдавали в депо полфунта кеты. Кочегар всегда приносил паек домой, и мать привыкла к этому, но сегодня карманы шинели оказались пустыми.

Митя вышел на кухню из своей комнаты с газетой в руках.

— Мама, кеты пока не будет!

За ужином, запивая картошку чаем, он рассказал о голоде на берегах Волги и о том, что на ячейковом собрании предложил передать в фонд голодающих недельный паек кеты. Все комсомольцы-паровозники поддержали его. «Что это мама не ест, — гадал Митя, счищая тоненькую кожуру с молоденькой картофелины, — неужели мой паек пожалела?» Женщина действительно не прикасалась к еде, часто вздыхала. Не допив чай, она вышла из-за стола, открыла на комоде шкатулку, среди пуговиц нашла два золотых кольца и возвратилась с ними к столу.

— Отнеси их Блохину, а то кусок в глотку не лезет!

Митя все понял. В его отсутствие мать читала газету, а в ней была напечатана заметка о том, что читинские комсомольцы сдали в комитет помгола все предметы роскоши: кольца, брошки, серьги. Значит, мать хочет, чтобы золото обратилось в хлеб. Митя ничего ей не сказал, молча завернул кольца в обрывок газеты и положил в карман гимнастерки. Завтра он передаст материнское пожертвование председателю поселкового комитета помгола Блохину.

На другой день началась неделя сухаря. В семье Кравченко она вызвала новые заботы и хлопоты. Утром Костя, теребя вихор, ходил по комнате и зубрил роль студента-подпольщика. Ячейка через три дня будет ставить платный спектакль в пользу голодающих, времени на подготовку очень мало, а студент в пьесе — главное действующее лицо. Костя стал на табурет, представил себя на перевернутой бочке среди заводского двора, обратился с речью к воображаемой толпе рабочих.

— Пусть трепещут тираны. Революция грядет! Мы несем красный стяг свободы!..

От большого монолога даже в горле пересохло. Костя захотел пить. На кухне мать вынимала из печки железные листы с темно-коричневыми, местами подгоревшими кусками ржаного хлеба. Наверное, Косте придется нести сухари в комитет помгола, все равно скоро надо идти в нардом на репетицию. Большая семья кондуктора Кравченко получала норму муки по заборной книжке в магазине транспортного потребительского общества, хлеба редко хватало от получки до получки. Вчера мать испекла несколько ковриг и одну оставила на сухари. Костя вспомнил об этом и подумал: «Сами ремешки потуже затянем, а Поволжью кусок дадим».

Вернулся из поездки отец. Чем-то взволнованный, он отодвинул поданный ему чай, обратился к жене.

— Слыхала, из Совроссии детишек привезли. Бледные, худые — в чем душа держится.

На глазах матери Костя заметил слезы и поспешил успокоить ее:

— Их, мама, по домам разбирают.

Тимофей Ефимович добавил:

— Будут держать самое малое до нового хлеба. И правильно делают. Я так соображаю: где пятеро, там и шестой прокормится.

Мать вытерла слезы краем фартука.

— Бери одного, Тима, не задавит!

Костя позвал со двора четверых своих братишек и сестренок. Им сказали о желании принять в семью одного едока из России. Ребятишки обрадовались, запрыгали.

— Возьмем голодненького!

— Вам хлеба меньше достанется! — сказал Тимофей Ефимович.

Самый младший достал из кармана хлебную корку и положил ее на стол.

— А мы куски не будем таскать, и всем хватит!

К обеду Тимофей Ефимович привел со станции стриженого, круглоголового, белесого татарского мальчика 11–12 лет. Новичок держась за руку Кравченко, глядел на всех потухшими серыми глазами. Он плохо говорил по-русски, но его хорошо понимали.

— Как тебя зовут? — спросил Костя.

— Дуфар! — едва слышно ответил сразу ставший своим гость из неведомой забайкальским ребятишкам Уфимской губернии. «Дуфар Кравченко», — произнес про себя Костя.

Скоро Дуфар на равных правах сидел за столом. Дети отламывали ему хлеб от своих кусков, наперебой предлагали мятую картошку. После обеда водили Дуфара в огород, совали ему в руки стручки гороха и морковь. Скоро во двор Кравченко привалили ребятишки чуть не со всей улицы. Должно быть, в сыщики-разбойники играют дети всего земного шара. Дуфар впервые за несколько часов улыбнулся и побежал за поленницу прятаться. Потом мальчишки и девчонки стали просить Дуфара что-нибудь спеть. Он оглядел своих новых друзей и вдруг запрыгал, напевая:

Ребята ликовали, хотя и не понимали татарских слов. Забыв свое горе, Дуфар пел народную плясовую. В песне говорилось:

В окно на детвору поглядывал Тимофей Ефимович. «Надо Дуфарке обутки справить».

Вечером в доме Кравченко дети называли по-татарски отца и мать, просили хлеба и даже пели: «Бас кызым апипэ…»

Вера и Костя стояли рядом, опираясь на перила. Когда кто-нибудь с одного или другого конца заходил на мост и не пришитый гвоздями деревянный настил начинал греметь, юноша и девушка отодвигались друг от друга. Потом, проводив глазами пешехода, оказывались снова плечом к плечу.

Было уже поздно, от реки несло холодом. Вера продрогла в легкой кофточке, но уходить домой ей не хотелось. В реке, как в зеркале, видно чистое небо. Глубоко нырнула луна, ее отражение качалось, рвалось оттого, что ветерок рябил воду. Звезды из мерцающих точек превращались в продолговатые запятые. Вера смотрела на эту картину и думала о твердой точке в своей жизни. Мысли расплывались… Нынешней осенью пошла она в последний класс школы. А что ждет ее впереди? Будущее вырисовывалось неясно. Веру могут принять на работу в участок пути. Можно пойти, как Лена, на телеграф. А мать советует поступить приказчиком в потребиловку, там работа чистая и для себя можно кусок выкроить. Митя Мокин на комсомольском собрании толковал о другом. Надо быть ко всему готовым. Вдруг Третий Коммунистический Интернационал пошлет комсомольцев в Америку или Африку, должен ведь кто-то выручать индейцев и негров, не век же сидеть им в кабале у капиталистов. Так можно объездить весь свет. А как же Костя? Вот и запятая. Странно все на земле устроено. Росли по соседству, прошли вместе все классы школы второй ступени, неужели теперь в разные стороны разойтись? Лена живет у Горяевых. Вера по ночам слышит ее плач. Лена не может забыть Сеню. Почему? Жил да был смазчик, шел своей дорогой, как будто совсем чужой для Лены, а случилось что-то такое, и Сеня уже стал не чужой, а родной. Всегда быть вместе — это очень хорошо. Допустим, нет на свете Кости. Без него скучно и даже страшно…