Вернулась из потребиловки Верина мать. Она была довольна. Кроме овсяной муки по заборной книжке выдали еще полтора фунта кеты.

— Надо картошечки сварить, самовар поставить. Сегодня один человек должен прийти.

Вера и Костя переглянулись.

— Мама, он уже был и больше не придет!

В голосе дочери мать почувствовала недоброе.

— Кто был?

— Лысый из церкви. Мы его тут встретили и проводили.

Вера объяснила, что произошло. Мать сорвала с гвоздя полотенце, свернула его вдвое и бросилась к Вере. Костя остановил женщину.

— Тетя Фрося, если бы вы были дома, все равно было бы по-нашему. Мы не отдадим Веру регенту и соучрабу.

— Кто это мы?

— Комсомол!

Тетя Фрося порывалась достать Веру полотенцем.

— Я тебе все волосы выдеру! Ты же меня опозорила!

Вера была удивительно спокойна и говорила твердо:

— Выслушай, мама, все сразу!.. В церковный хор я не пойду, а в комсомол запишусь! Куличи святить на пасху в церковь носить не буду, за просвирками ходить не буду. Если станешь ругаться и драться, уйду из дому. Теперь коммуной жить можно!

— Это верно! — подтвердил Костя.

Тетя Фрося рухнула на скамью и громко запричитала.

Утром Кузя зашел за Пронькой. Ожидая, пока приятель напьется чаю, Кузя ходил по чисто убранной горенке и разглядывал развешанные на стенках семейные фотографии Хохряковых. Конечно, Кузя видел их и раньше, но от нечего делать можно посмотреть еще раз. Одна карточка очень знакома, Кузя хорошо знает ее историю… Заработав на распиловке дров, ребята сфотографировались на память. Около грубо намалеванной пальмы стоят два одинаковых ростом босоногих подростка. Один уперся руками в бока, будто сейчас пустится в пляс, другой спрятал их в карманы. Тот, что пошире в плечах, — Кузя. Базарный фотограф не мог запечатлеть краски, которыми природа разрисовала круглое Кузино лицо. На карточке все скучно-серое. А ведь у Кузи тонкие медные брови, рыжие волосы, голубые глаза, вздернутый нос усыпан маковками-веснушками, припухшие губы открыты в улыбке. Впрочем, улыбка и на фотографии видна.

Рядом с Кузей, конечно, Пронька. Его лицо вытянулось внизу клинышком, щеки впалые, глаза печальные, нос заостренный. Проньку, по рассказам взрослых, в раннем возрасте едва выходили. До школы он часто болел…

— Пошли, Кузя! — позвал с кухни Пронька.

Ох и молчаливый же этот Прокопий Хохряков! Миновали уже две зареченские улицы, а он еще ни слова не сказал.

— Ты язык с чаем, что ли, проглотил? — не выдержал Кузя.

Пронька и ухом не ведет, пинает затвердевший комочек снега, помалкивает.

— Чего надулся, как мышь на крупу? — приставал Кузя.

Наконец, молчун произнес:

— Зачем ты меня в этот соучраб затащил?

Кузя смущенно потер переносицу.

— Опять ты, Проха, за свое? Я же тебе говорил, что у нас с тобой неладно получилось! По сугубой несознательности мы к буржуйчикам попали.

— Не видать нам теперь ни комсомола, ни винтовок! — продолжал ныть Пронька.

— Не вешай нос! — Кузя подтолкнул дружка плечом. — Мы с тобой пролетарский элемент, нас везде примут… Гляди-ка, уже по льду ходят!

Ноябрьские морозы смастерили крепкий мост через реку. Правда, он еще не был тщательно отделан, повсюду торчали нагромождения — торосы, образовавшиеся при рекоставе, но жители Заречья уже опробовали ледяное сооружение, проложили по нему прямую дорогу к вокзалу.

Пронька и Кузя вприпрыжку бежали по льду, где можно — с разбегу катилась. Скоро они оказались на станции. Тут они сразу обратили внимание на небольшой пассажирский состав. Кто-то сказал, что это правительство Дальневосточной республики переезжает из Верхнеудинска в Читу. Ребятам очень захотелось взглянуть на тех, кто управляет огромной территорией от Байкала до Тихого океана. Но как узнать членов правительства? Пронька и Кузя толкались среди людей. В одном из вагонов у окна стоял полный человек с большими черными усами и поправлял галстук.

— Недорезанный буржуй! — определил Пронька. — Это, наверно, самый главный!

Кузя вспомнил и вполголоса пропел слышанную как-то в школе частушку:

Они со смехом отбежали от вагона. У входа в вокзал увидели машиниста Храпчука. Старик о чем-то горячо разговаривал с невысоким мужчиной в солдатском полушубке. Ребята хотели подойти и послушать, но в это время раздались три звонка, и незнакомец заторопился к поезду. Парнишки бросились к Храпчуку.

— Николай Григорьевич, ты с кем это разговаривал? — спросил Пронька.

— С министром просвещения, ребятки!

— Ух ты! — удивился Кузя. — Разве такие министры бывают?

— Теперь бывают!

— Вот мы сейчас видели министра! — не удержался Пронька. — Пузатый, с белым воротничком и с «собачьей радостью», ну, с галстуком, значит. Гнида какая-нибудь!

— А мой из казаков, старый большевик-подпольщик!

Кузя поинтересовался:

— А что тебе министр говорил?

— Говорил, что правительство едет в Читу, там теперь будет столица Дэ-вэ-эр. Надо устраивать жизнь республики, налаживать разрушенное хозяйство.

— А ты ему что? — прищурился на машиниста Кузя.

— Я ему, конечно, про синюю заплатку. Мол, пора бы сорвать ее с красного знамени.

— А он тебе что? — не унимался Кузя.

— Он говорил, что Москва не сразу строилась. Потерпеть нужно малость.

— А ты ему что?

— Ну… Говорю, что обидно нам. За советскую власть кровь проливали, а тут, на тебе, буфер установили.

— А он тебе что?

Храпчук надвинул Кузе шапку на глаза.

— Много будешь знать — скоро состаришься. Идите-ка в школу, ребятки!

Пронька и Кузя дружат с первого класса. Всегда сидят на одной парте, живут на одной улице, вместе готовят домашние задания, ловко подсказывают друг другу. Зимой у друзей на двоих одна пара деревянных самодельных коньков с полозьями из толстой проволоки. Пронька катается на одном. Кузя — на другом. Делается это очень просто: конек привязываешь к правой ноге, а левой отталкиваешься. Друзей водой не разольешь. Однажды мать сказала Кузе: «Только ночь и разлучает вас». — «А мы друг дружку во сне видим», — нашелся Кузя…

От вокзала к школе ребята шли в гору.

— Тот толстый министр непременно эсер или меньшевик. Как ты думаешь? — спросил Пронька.

— Свободная вещь! — тоном взрослого согласился Кузя.

— Ну вот… Таким и помогает соучраб! И я по твоей милости туда попал!

— Перестань ты крутить эту шарманку! — рассердился Кузя.

На базаре их окликнул ученик в валенках с калошами. Он выскочил из китайской харчевни, осторожно держа перед собой что-то завернутое в исписанные тетрадные листки.

— Что тебе, Мандолина? — Кузя на всякий случай огляделся. Кто его знает. Может, этот музыкант устроил засаду и придется второй раз подставлять свои бока соучрабовцам.

Но Мандолина развернул листки и протянул каждому по китайской пампушке величиной с добрый кулак. У ребят загорелись глаза. Эх, и вкусная же штука эти китайские пельмени, или пампушки, как зовут их русские! В раскатанное тесто завертывается молотое мясо с луком и перцем, и все это лакомство варится на пару — пальчики оближешь! Но многие ли школьники имеют гроши, чтобы бегать за пампушками в харчевку?

— Мама дала мне денег на обед, а я вот вас угощаю. Ешьте!

Все трое свернули за угол харчевни. Кузя посмотрел на свою пампушку. На ней ясно обозначались перешедшие с тетрадного листка цифры и знак умножения. Кузя впился зубами в бок пампушки, на щеки брызнул горячий сок. С наслаждением жуя, он спросил:

— С чего это ты добрый такой?

Мандолина вкрадчиво сказал:

— Я вас еще могу угостить, только вы на меня в госполитохрану не доносите. Я вам все про соучраб рассказывать буду…