— Я спрашиваю педагогический совет, — продолжала Лидия Ивановна, — разве эти юноши не являются зачинщиками позорного для учеников воровства? Являются! Так их и нужно исключить. И я, господа, настаиваю на этом! Говорят, пострадал офицер японской императорской армии. Но кто докажет, что именно учащиеся нашей школы стреляли из рогаток? На улице была толпа и кто швырял камнями — неизвестно. Я отклоняю это обвинение. Теперь мне осталось спросить отца Филарета: за что он предлагает исключить одного из самых способных учеников — Александра Лежанкина? За то, что его брат Иван вступил в Красную гвардию? Так пусть Иван и отвечает за свои поступки. Все мы были детьми, и вы, отец Филарет, тоже. Все мы знаем, что такое «куча-мала». У вас есть основания сказать, что Александр Лежанкин разбил зубы Драверту и оборвал пуговицы на его пальто? Нет у вас таких оснований! Или вы действуете по принципу: «На бедного Макара все шишки валятся»? Побойтесь бога, отец Филарет! — голос учительницы звучал уверенно и гневно.
Но у директора заранее было подготовлено и согласовано решение: исключить из школы без права поступления Александра Лежанкина и одного второклассника, у которого в кармане нашли пачку сигарет. Это решение и было принято педагогическим советом…
* * *
Участники заседания расходились по домам, а далеко от поселка, в кедровнике, ребята пили чай у костра.
Уже высыпали звезды. Кузя озирался по сторонам. Еще совсем недавно были видны все деревья и камешки, а теперь будто кто-то закрыл огромные ставни, и в лесу ничего не разберешь. Вот там торчал сучковатый пень, а сейчас ровно бы медведь подкрадывается, там стояли кусты, а сейчас притаились какие-то чудовища. Радует один огонь, смотришь на него — не страшно, а оглянуться боязно, так и ждешь: вот-вот кто-нибудь схватит из темноты…
Костя полез за солью и в углу сумки нащупал какую-то бумажку. Развернул ее перед костром, обомлел. Печатными буквами было написано: «Стя-ко регись-бе». Кто же это писал? Тот, кто еще не знает, что ребята отказались от тарабарского языка. Значит, врагу не все известно… Почерк знакомый. Этой же рукой написана записка, найденная в бане Витькой. Говорить ребятам или нет?
— Над чем ворожишь? — потянулся к нему Эдисон.
— Бумаженция одна, уроки переписаны! — соврал Костя. «Лучше дома скажу, а то в темном лесу все взбаламутятся», — решил Костя и спрятал записку.
После еды всем захотелось спать.
— Баиньки, синьоры, баиньки! — говорил Эдисон, укладываясь в балагане.
Костя подбросил в костер дров и тоже лег. К ним в серединку попросился Кузя.
Сон ко всем пришел быстро, лить Костя лежал с закрытыми глазами и думал… Как записка попала в сумку? Неужели это дело Володьки Потехина? Нет, он трусишка, зареченских обходит стороной, да и отец ему строго-настрого наказал «не связываться с шантрапой».
Может быть, Женька Драверт? Этот на все способен. Ему удобно, за одной партой сидит, подбросил в сумку и все. Тогда кто же в баню прокрался? Неужели Женька с Горы? Вот завязался узелок!.. Мысли у Кости путаются, усталость гасит их, и он засыпает…
Заворочался и проснулся Кузя. Стал прислушиваться. Жуткий этот лес ночью. Над головами шумят кедры. Кто-то ухает и стонет. Костер вдруг затрещал сильнее, искры большим роем устремились вверх. Кто-то подбрасывает в огонь дрова. Должно быть, изобретатель… Нет, он лежит рядом и тихо посапывает. Костя? И он лежит. Кузя вглядывается. У костра стоят двое, один в железнодорожной фуражке и брезентовом плаще. Где его Кузя видел? Сегодня на речке. Этот дяденька ехал на телеге с Цыдыпом Гармаевым… Другой в валенках, рваном полушубке и новой бурятской шапке. Борода знакомая… Да это же Матрос! Кузя хочет крикнуть и не может, натягивает на голову пальтишко, закрывает глаза. Сердце вот-вот выскочит. Надо разбудить Эдисона. Кузя еще раз приподымается. У костра никого нет, недалеко за кедрами треснул сучок. Или приснились эти люди? А лес шумит. Кузя укрывается с головой…
Поднялись рано. Ежились от утреннего холода. Чай всех согрел. Пора за работу. Но как добывать шишки? Кедры высокие, огромные ветки собрались к вершине, а ствол голый. Взрослые делают колот, бьют им по дереву, и шишки сыплются вниз. А как быть ребятам? Да и шишки еще не совсем созрели, держатся крепко.
— Снимай ремень! — крикнул Шурка Индейцу. — Знаешь, как коня путают? Свяжи так же ноги ремнем!
Шурка быстро и ловко помог Индейцу.
— Видел, как на телеграфный столб лазят с железными когтями? Ну, пробуй!
Индеец обнял ствол кедра, подтянулся немного на руках, ремень хорошо помогал упираться ногами, и скоро добытчик скрылся в густой вершине. Сейчас же все зашумели, поснимали с себя ремни…
До полдня лазали по кедрам, срывали и сбивали шишки. На дереве трудно держаться: вершина, где шишки, качается, того гляди — свалишься. Шишки, падая, раскатывались меж камней, проваливались в мох. Не все их потом отыщешь.
Костя сидит на сучьях, посмотрит вниз — голова кружится, так высок кедр. Он будто забрал в свои могучие лапы и уносит, качаясь, к облакам. Видна вся падь. Окаймленная кустами речушка поблескивает на солнце. А кругом все горы и горы. И небо, и облака. И не они это плывут, а плывет он, Костя, в лапах кедра, увешанного шишками. Видны далекие струйки дыма — это паровозы на станции дают о себе знать. Где-то там и школа и дом. Отец, наверно, читает вслух любимого Некрасова, сестренки и братишки шныряют в огороде, рвут горох, дергают морковь… Вера ждет пахучую кедровую шишку…
Костя видит: чуть ниже него раскачивается на вершине соседнего кедра Шурка Эдисон. А вон карабкается на дерево Индеец. На камнях, около мешков с шишками, отдыхают Пронька и Кузя.
По команде Эдисона пришли на табор. Увидели друг друга и захохотали: грязные, оборванные. У Индейца царапина на щеке и синяк на лбу, рубашка залеплена смолой. Руки у всех от смолы стали черные и липкие. Костя прихрамывает — зашиб ногу о камень. Пронька разорвал штаны о сучок. У Кузи на животе прореха, у Эдисона ботинок без подметки. Пора домой.
Хоть и шли вниз, под гору, но все равно было тяжело. Лямки врезались в плечи, мешки давили спины, толкали вперед. Когда пустые шли в гору, не замечали камней и корневищ, а теперь с трудом перешагивали через них. Кусты стегали по лицу. Было жарко. Забайкальское солнце и в сентябре припекало на совесть.
Скоро Индеец отстал. Эдисон крикнул:
— Ты стал совсем бледнолицым, брат мой! Выбрасывай половину шишек, а то не дойдешь до вигвама.
— Ничего, я как-нибудь! — упирался Ленька.
Посидели на теплой земле, не снимая мешков, а потом еле-еле поднялись. Индейца поднимали всей артелью. Минут через двадцать он опять отстал.
Эдисон рассердился:
— Вот что, милорд! Или выбрасывай половину, или оставайся на съедение медведям.
Ленька с остервенением швырял шишки в кусты. Костя подзадоривал:
— Больше посеешь, больше вырастет! На следующий год приходи сюда с большим мешком!
Отдыхали все чаще и чаще. Но вот и долгожданная речушка. Сбросили мешки, напились досыта холодной воды, умылись, развели костер, подвесили чайник…
* * *
Пронька почувствовал, что его кто-то трясет за плечи, и с трудом открыл глаза. Над ним склонился бурят, глаза чуть прищурены, во рту трубка.
— Однако знакомый парень-то! Чей будешь? Хохряков?
— Хохряков! — сказал Пронька и сел.
Все спали. Костер давно потух, чайник выкипел, носик его отвалился и упал в золу. Невдалеке паслась стреноженная гнедая лошадь, из-за кустов выглядывали колеса телеги. Солнце уже закатывалось. Под его лучами нежились горы в осеннем пестром наряде.
— Ладно добыли шишек? — спросил бурят, посасывая трубку.
— Хватит! — ответил Пронька. — Как это мы проспали! А?
Цыдып Гармаев пожал плечами.
— Не знаю, парень!
Шурка лежал под кустом пахучего багульника, широко раскинув руки и ноги. Костя свернулся калачиком. Его соломенная шляпа скатилась к реке. Кузина стриженая голова покоилась на камне, а кепка, которую он собирался использовать вместо подушки, была зажата в руке. Ленька спал в обнимку с мешком, не чувствуя как под носом у него ползает жучок.
