Десятилетний ельник на вырубке пятилетней давности… Вот какой орешек предложил ему разгрызть сурруский колдун…

— Ничего не поделаешь, — Реммельгас развел руками. — Признаюсь, не понимаю. Не могу объяснить. Счел бы это чудом, если бы верил в чудеса.

Нугис опустился на пень и набил трубку. Он зажег ее и затянулся несколько раз, после чего заговорил:

— Чуда тут никакого нет… Ельник сняли в сорок четвертом году. Немцы редко забирались так далеко — истреблять придорожный лес было проще и безопасней, — но в тот раз им понадобились особенно длинные бревна. Хуторян штыками погнали в лес. Когда здесь начали пилить, я прибежал, чтоб запретить это. Уговаривал немцев, как мог, предлагал им на выбор любой другой ельник, потому что этот был лучшим в лесу. Ихний фельдфебель вытаращился от злости и, ни слова не говоря, двинул меня прикладом под ложечку. Дух захватило. В глазах потемнело, а рука вдруг оказалась такой легкой на подъем, что я замахнулся… Анне схватила меня за локоть, и вовремя, не то в живых не остался бы.

Нугис молча задымил трубкой, а Реммельгас спросил:

— Так появилась вырубка, но кто посадил ельник?

Нугис отодрал от пня белый трут и, кроша его на кусочки, продолжал:

— Это уже совсем просто. Когда следующей весной оккупантов погнали, а вскоре от них и духу не осталось, мы со своей стороны тоже решили отметить победу. Вот и посадили этот ельник…

— Вы один?

— Нет, Анне тоже…

Реммельгас пощупал пышно разросшиеся, темно-зеленые мягкие ветки.

— С того времени прошло всего четыре года…

— Потому я вас и притащил сюда. Вы жаловались, что нет молоди, что питомники пустуют. У нас тогда в питомниках ни одного саженца не было. Мы брали побеги на берегах канав, да и на опушке старых ельников молодняка бывает немало. Выбирали самые лучшие и крепкие… Я боялся, что вы не поверите, будто дикие побеги можно пересаживать, потому и привел вас сюда. Свой глаз — алмаз.

Реммельгас тщетно подыскивал слова, чтобы выразить восхищение перед ельником Победы, о существовании которого за пределами Сурру никто, кроме него, наверно, не знал.

— Спасибо за науку! В этом же году применим ее, особенно в Сурру, где надо посадить побольше ели. У вашего ельника будут достойные соседи. Но у ельника Победы большое преимущество во времени, когда-нибудь он будет царить над всем Сурру, будет виден отовсюду, гул его будет самым могучим…

Молча кончили они свою работу. В Сурру они вернулись пораньше, чтобы Реммельгас успел домой засветло. Когда Михкель куда-то вышел, лесничий попросил Анне рассказать, как они сеяли молодой ельник, в котором позавчера его застала гроза. Анне нахмурилась, но после того как Реммельгас сказал ей о ельнике Победы, она уступила.

— Ну, раз вы уже и про это знаете… Да тут, по правде говоря, и добавить нечего, потому что история эта совсем простая. Не забывайте, что отец был сорок лет сурруским лесником. А лесник, по его мнению, не только лесной сторож… Ну, фашисты были большими мастерами по части истребления, а на выращивание молодого леса они плевали. Отец ходил, требовал, добрался даже до какого-то уездного коричневорубашечника. Тот едва его выслушал и завопил: «Уберите этого рехнувшегося старика!» Отец прямо заболел, все бродил по вырубкам… Он сказал, что мы не имеем права предоставлять судьбу прироста воле случая и ветра, что надо самим вмешаться… Мы собрали шишки, высушили их и налущили семян. А потом отец отыскал старую болотную лопату. Утром принялись за дело. Он срезал кочки, я сажала семена в землю. Срезать кочки было нелегко, особенно в его возрасте. Посеяли мы немало… и в ту весну… и в следующую. Вот и вся история. Ничего особенного!

Ничего особенного? Лесничий притворился, что пристально смотрит в окно: где, мол, так долго пропадает этот лесник.

— Мне все это хорошо понятно, — сказал он через некоторое время. — Но я не пойму одного: за что старый Нугис, как мне кажется, ненавидит меня? Меня, который целью своей жизни поставил борьбу за здоровый и крепкий лес?

— В Сурру вы начинаете с порубки.

— Это в общих интересах…

— Поживите-ка сами в лесниках лет сорок. Пособирайте-ка в старости шишки на деревьях. Пускай у вас поболит душа за каждое дерево, за каждого зверя так, что вы глаз не сомкнете, тогда и поймете все…

— Я… и теперь уже понимаю… — сказал Реммельгас, не отрывая глаз от разгоревшегося лица девушки. — Но я верю, что старый Нугис довольно скоро убедится и в моей правоте… А кроме того я верю, что тогда у нас будет такой союз, которого не взорвать динамитом.

— Может быть, — тихо ответила Анне.

— А вы? Вы примкнете к нам?

— Может быть, — повторила Анне.

На плане территория колхоза «Будущее» напоминала гигантский сапог, упирающийся в болото Люмату. В центре ее дома стояли кучно, а тут, ближе к Мяннисалу, среди лесов и топей, жилья от жилья не видать было. Люди тут не старались селиться поближе к дороге, извилистой и избитой, а искали в первую очередь места посуше, а стало быть и повыше, и зачастую совсем в стороне.

Реммельгас не знал, в каком доме живет председатель колхоза. Сам Ханс Тамм, объясняя дорогу, сказал, что если дом объездчика это носок сапога, то его собственная изба будет вроде каблука, вернее вроде подковы на каблуке, — но все это мало помогало в розысках.

Тут лесничий заметил на меже какого-то человека с лопатой на плече. Тот, видно, куда-то торопился — знай отмахивал свободной рукой и даже шапка съехала на затылок. Невысокий ростом, он при ходьбе выставлял одно плечо вперед, а голову втягивал в плечи, словно боялся получить удар по затылку.

Он ответил на приветствие Реммельгаса, не замедляя шага.

— Я хотел бы разыскать дом товарища Тамма. — Реммельгас ускорил шаги, чтоб не отстать от человека с лопатой.

Человек ткнул лопатой в сторону видневшейся впереди рощи.

— Видите лесок? Вот оттуда вы увидите его крышу.

Он поглядел на незнакомца уголком глаза, нашел его, по-видимому, достойным доверия и добавил:

— Ханс Тамм теперь председатель колхоза, навряд ли вы его застанете.

— Сегодня воскресенье, может, повезет все-таки…

— А воде что воскресенье, что будни — все едино, так что нашему брату, колхознику, не до гулянья. Я вот опоздал. Не мог раньше, колхозная конюшня у меня на руках. Ежели потороплюсь, то, может, успею копнуть раза два.

Только теперь Реммельгас заметил, что у конюха одна нога не сгибается в колене. Тем не менее приходилось спешить, чтобы поспеть за ним. Но что могли означать его слова? Уж не приступил ли Тамм самостоятельно к осушительным работам? От него можно ожидать всего, что идет на пользу колхозу.

— Раненько вы принялись за осушку…

— Какая там осушка? — пробормотал конюх, расстегивая серый шерстяной пиджак.

— А лопата на что?

— Лопата имеется… да и вода тоже, но только теперь нам не до осушки. Расхлебываем кашу, которую кулак заварил!

— Ах, вот оно что?

— Оно самое. Виктора Суурести, этого серого барона, этого ловкача, испокон веков знают в Туликсааре, но никогда еще не видели, чтоб он сеял рожь на полях у опушки. Совсем запустил землю за эти последние десять лет, только хвощ на ней выращивал да всякие сорняки. Уж даже и кусты у него поразрослись — ольха да береза. А прошлой осенью вспахал он, видим, эту землю и сладенько этак посмеивается, старая лиса: дескать, вступлю скоро в колхоз, так что стараюсь, мол, чтоб ему досталась от меня хорошая да ухоженная земля. Все так сделаем — тогда и колхоз, мол, будет у нас богатый. Вспахал он эту землю, проборонил разок и посеял рожь. Лучший сорт нарочно посеял у болота, дьявол этакий! Когда председатель колхоза пошел к нему и сказал, что, мол, это за шутки, он глаза вылупил: «Какие такие шутки? Я выполняю посевной план, который мне дали, целину вспахиваю». По всему было видать, что на награду и денежную премию рассчитывал…

— Ну и что же, дали ему премию? — спросил Реммельгас у замолкшего вдруг конюха.