Там внимательно выслушали рассказ об их заботах, вызвали на совещание представителей всех трех министерств, и дело вдруг разрешилось быстро и просто: появилось взаимопонимание, появились деньги, и, более того, — все вдруг стали превозносить инициативу и настойчивость захолустных ходоков.

Таков был вкратце рассказ Реммельгаса. Питкасте все время прерывал его своими «да ну?», «ишь ты!», «вот это да!» Анне вся светилась от радости. А Нугис почему-то сидел серьезный и даже не глядел на Реммельгаса. Лишь когда тот добрался до совещания в Цека, он спросил с недоверием:

— Неужто все так и было?..

— Как так?

— Ну, что созвали людей из нескольких министерств… словно в парламент…

Реммельгас подтвердил, что так оно все и было, и перешел к концу своего рассказа, а Нугис всем телом повернулся к окну, словно на дворе происходили куда более интересные и важные вещи, чем те, о которых ему сообщали. Но там ничего не было, лишь Молния, резвясь, носилась за Стрелой, да черемуха, вся в пышном белом уборе, заглядывала в дом. Весна! Нугис не раз встречал и провожал в Сурру весну, но ни одна из них не наступала так стремительно и так беспокойно, ни одна не вносила столько путаницы в его жизнь. Только Нугис об этом подумал, как вдруг на кухне стало тихо, и ему почему-то почудилось, что все уставились на него, словно ожидая, что он скажет по поводу услышанного. Старик попытался собрать разбежавшиеся мысли, но в голову ему не пришло ничего более умного, как сказать:

— Хороша нынче весна…

На следующий день они работали вчетвером, и настроение Питкасте опять упало, потому что теперь и ему приходилось продираться от дерева к дереву. Он удивлялся тому, как быстро успевал Реммельгас заносить в таблицу данные трех оценщиков. Из-за этого у них не было ни минуты передышки и вечером они едва дотащили ноги до Сурру. Дома им и разговаривать не хотелось, не то что любоваться теплым сумеречным вечером. Только Реммельгас и Анне задержались ненадолго у крыльца, заглядевшись на высокое прозрачное небо. За домом, в черемухе, заливались наперебой соловьи, вдали, на сырых берегах Кяанис-озера, хором квакали лягушки. Хорошо было стоять так вдвоем и молча слушать весенние голоса, но утром предстояло рано вставать, и потому, пожелав друг другу спокойной ночи, они вскоре пошли спать.

Оставаться после работы на крыльце вошло у них в привычку. Однажды вечером они задержались дольше обычного.

«Какая она неутомимая, сколько в ней выдержки! — подумал Реммельгас об Анне. — Изо дня в день пробираться сквозь непролазные заросли, обдирая лицо и руки, шлепать по болоту, вымокать насквозь и никогда не падать духом. И про какую птицу или растение ее ни спросишь, все-то она знает, — видно, оттого, что с детства бродит по лесу с отцом».

А девушку в этот вечер томило тайное беспокойство. Оно одолевало ее уже не первый день. Все началось во время воскресника, когда ей запала в голову одна мысль, которую она никак не могла отогнать. Эта мысль порождала множество сомнений, не давала покоя, возвращалась все снова и снова, порой даже по ночам, надолго лишая сна.

Анне решила, что прежде всего надо поговорить с лесничим, он поймет ее лучше других, он не станет ее высмеивать или осуждать. Но почему-то приступиться к этому было ужасно трудно и она начала издалека:

— Я все собираюсь поговорить с вами…

Реммельгас повернулся к девушке и взглянул ей в глаза, отражавшие последний отблеск заката.

— Почему же только собираетесь?

— Не знаю, вправе ли я… досаждать вам своими заботами. У вас и своих хватает, а тут еще какая-то девчонка лезет с глупостями.

— Что вы, Анне! — воскликнул Реммельгас. — Это же ерунда!

Анне прислонилась к дверному косяку. Звезда сорвалась с темного небосвода и, взмахнув ярким хвостом, полетела вниз.

— В Сурру так хорошо и спокойно, — тихо заговорила Анне. — Я тут родилась, тут выросла… Наверно, очень некрасиво с моей стороны… Но я не могу иначе…

Она покинула свое место и подошла к Реммельгасу.

— Вы не будете смеяться, — произнесла она торопливо, — если я скажу, что хочу пойти учиться в лесной техникум? — И, прежде чем Реммельгас успел ответить, она добавила: — Я уж давно места себе не нахожу, живу как неприкаянная, — все тянет уехать неизвестно куда, что-то сделать, что-то преодолеть, пожить трудной жизнью. И сама себя ругаю за это, знаю ведь — детская романтика. Я воображала, будто все мне о лесе известно, вдоль и поперек его изучила, оттого-то мне здесь и скучно. Но недавно я поняла, как мало я о нем знаю, о лесе. Он мне всегда казался таким спокойным — шелестит вечно об одном и том же. Но вдруг я увидела, какая в нем идет борьба. И меня перестало тянуть отсюда, только не хочется больше стоять в стороне, сложа руки. На воскреснике я словно прозрела и с тех пор больше ни о чем, кроме учения, не могу думать. Я должна выучиться, а потом вернуться сюда, чтобы приносить лесу пользу. Как вы.

Слушая сбивчивые излияния Анне, Реммельгас испытывал самые противоречивые чувства. «Так она на несколько лет уедет в город», — подумал он в первую очередь и сразу представил себе, как будет пусто без нее в лесничьей сторожке. И ему стало грустно. Но все же его гораздо больше обрадовало, чем опечалило, такое верное и смелое решение Анне.

— Что же вас смущает? — спросил он тихо.

— То, что поздно спохватилась. Я уже не школьница.

— Это не серьезно.

— Знаю… Но меня беспокоит мысль об отце. Я ведь женщина, а он привык к тому, что лес сторожат и выращивают мужчины. И ему так одиноко будет…

Это соображение показалось Реммельгасу более важным. Старому Нугису было бы трудно проводить целые дни без дочери, он привык к ее обществу, к ее помощи и в лесу и дома.

— Я поговорю с ним, — предложил лесничий.

— Ох, нет! Лучше уж я сама, только мне нужно набраться храбрости.

«И мне нужно набраться храбрости, — подумал Реммельгас, после того как Анне, пожелав ему спокойной ночи, ушла в дом. — Трудно, ужасно трудно открыть свою душу, свое сердце другому человеку, даже такому, с которым тебя связывают тысячи незримых нитей. Как признаться ему в том, что с тобой творится?»

За четыре дня они управились с разметкой лесосек на Каарнамяэ. Работу около Люмату пока отложили, потому что в воскресенье Реммельгас должен был выступить на открытом партийном собрании и рассказать о том, что задумано сделать для осушения Туликсааре и каковы виды на осуществление этих замыслов в ближайшем будущем.

Это было самое многолюдное собрание из всех, какие проводились в просторном зале туликсаареской школы. А кроме того оно было и самым единодушным: среди пришедших не нашлось никого, кто высказался бы против войны с болотной, пойменной и полой водой. Все как один человек решили дать ей первое сражение сразу же, едва немного спадет весенне-посевная горячка.

Такие же собрания Тэхни организовал во всех других сельсоветах и колхозах, и всюду принималось столь же единогласное решение: обуздаем паводки, осушим поля, покончим с болотами!

Ренате Осмус, маленькая женщина с большими грустными глазами и горькой складкой около рта, уединилась на кухне, где она тихо, как мышь, просиживала почти все дни напролет — с утра до вечера шила или вязала.

Единственное ее общество составлял сегодня огромный, ростом с теленка, Нестор, спавший у плиты и порой повизгивавший во сне. Ему только и оставалось, что коротать таким образом бесконечное время, потому что хозяин уехал в город.

Наконец на лестнице послышались долгожданные шаги, и, как ни крепко спала собака, она тут же вскочила и радостно рванулась к открывшейся двери. Но, увидев хозяина, она сразу отпрянула назад и прижала уши: чутье подсказало ей, что у вошедшего такое настроение, когда ничего не стоит получить пинка.

Примерно такую же реакцию вызвало возвращение Осмуса и у всей конторы. Едва он туда явился, как все разговоры прекратились, а если люди и обращались друг к другу по делу, так только шепотом. То же повторилось и на другой день, и на третий, и казалось, этому не будет конца. Одни лезли из кожи, тщетно пытаясь заслужить одобрение заведующего, другие выискивали самые хитроумные доводы, чтобы улизнуть на складочную площадку, на лесосеку, на станцию, где грузили вагоны, — куда угодно, лишь бы не ощущать на себе придирчивого, хмурого взгляда своего начальника. Всем было ясно, что его постигли в городе какие-то неприятности, но какие?