Но странное дело: в конце лета, когда темнеть начинало все раньше и раньше, когда по вечерам тени деревьев на их полянке вытягивались до самой сторожки, Анне вновь охватывало нетерпение. Она вновь прямо не могла дождаться того дня, когда отец посадит ее в телегу, на мешок с сеном, покрытый пестрым одеялом, и повезет в город.

Вот и теперь. Она уже взрослая, а все порой какая-то неприкаянная. Все ее куда-то тянет, а чего ей не хватает, она и сама понять не может.

По ее спине пробежала дрожь: не такое было еще время, чтобы сидеть на улице в одном платье. Анне закрыла дверь бани и пошла домой.

Утро следующего дня оказалось веселым для Стрелы с Молнией и скучным — для Кирр. Нугис еще до восхода солнца отправился на болото Люмату: он тревожился за тамошних косуль. Как-то с неделю назад он, заслышав далекие выстрелы, побежал туда, но не обнаружил никаких следов браконьеров. Тогда он засел с ночи в кусты около сделанных им когда-то крытых яслей, в которые клал зимой сено для косуль. Он рассчитывал, что браконьеры еще вернутся в лес, и несколько дней подряд ходил их подстерегать у всех своих яслей. Но охотников и след простыл.

Он и сегодня пришел обратно ни с чем, если не считать того, что ему посчастливилось найти зарытые потроха косуль. Но это его мало утешило, и он вернулся хмурым и сердитым.

После обеда он немного отошел и принялся играть с Кирр: швырял ей рыбу, сшитую дочкой из кожи и довольно отдаленно напоминавшую щуренка. Кирр должна была взять брошенную рыбу и принести обратно. Выдра хорошо знала, что от нее требуется, и со щуренком в зубах проворно возвращалась к хозяину.

Но Анне видела, что как отец ни увлечен с виду этой забавой, думает он о чем-то другом, не дающем ему покоя. И когда он вдруг полез в шкаф за новым домотканым пиджаком, она не очень удивилась.

— Хочешь пойти в гости к лесничему? — спросила она, как бы совсем между прочим.

— Да, хочу! — выпалил вдруг отец так запальчиво, что девушка даже вздрогнула. — Уж я ему выложу! Все напрямик скажу! Он у меня такое услышит, чего за всю жизнь не слыхал…

— Да он тебя на смех подымет. Решит, что ты боишься работы. И скажет тебе: «Да вы что, господа, совсем тут в лесу обленились и замшели?» Вот увидишь!

— А я ему отрежу, что не для того я берег Сурру, чтоб какой-то желторотый пришел и за одну-две зимы истребил весь наш лес. Пусть отправляется туда, где уже все равно одни пеньки торчат. А любому, кто вздумает погубить Сурру и сунется сюда, я влеплю в брюхо заряд дроби, будь он хоть дважды лесничим, будь у него хоть три диплома.

— А он что, недавно из школы?

— Говорят…

Анне задумалась.

— Зачем же ему разорять наше Сурру?..

— Говорит, что и рубить нужно по науке. Подумаешь, какая премудрость — пилой водить да топором махать! Ведь это любой деревенский парень умеет — без всяких школ и курсов.

— Ты сам прошлой зимой ходил на курсы пильщиков…

— Ну и что? Ходил, оттого что было любопытно поглядеть, как это лучковой пилой лес валят. Для нас это дело в диковинку. Да разве ж лесничий про такую науку говорил?

— Но если он совсем не… — девушка не могла подобрать подходящего слова: «любит» звучало как-то наивно, «ценит» — казенно, — …совсем не уважает леса, то зачем же он пошел в лесной техникум?

— Не иначе как понадеялся на легкую жизнь и на большое жалованье, — заявил отец и принялся начищать сапоги.

Покончив с этим, он старательно застегнул пиджак на все пуговицы, надел шапку и, не сказав ни слова, ушел. Но уже минут через десять собаки вдруг навострили уши, а Кирр, насторожившись, вытянула голову. Миг спустя все трое кинулись к двери.

Отец вернулся.

— Сегодня уже поздно, — сказал он, снова вешая пиджак в шкаф.

— Так что драка отменяется?

— Нет, откладывается. На завтра. С самого утра отправлюсь. Если он хоть на столечко лесовик, то поймет меня и засунет свой топор обратно за пояс.

— Ты мог бы позвать его сюда. Показал бы ему свой лес, рассказал бы о нем, сходили бы вместе на охоту…

— Ох, и любопытный же вы народ, женщины! Прямо как сороки. Поглядеть на него захотелось?

— И вовсе нет! — резко ответила Анне.

Еще чего: очень он ей нужен, этот воображала, эта чернильная душа! Уж попадись он ей — она бы ему все до конца сказала, прямо в лицо, не стала бы с ним церемониться, как отец. Отцу он начальник, а ей никто. Она бы его так проучила, что…

Отец сунул ноги в опорки и пошел в сарай — подбросить лошади сена.

Анне принялась вытирать посуду.

А хорошо, если бы в Сурру все-таки появился народ — женщины, мужчины, молодежь — и здесь началась работа, большая работа.

И она негромко запела.

В Сурру появились бы люди, началась бы жизнь, движение… Может, он не такой уж вредный, этот Реммельгас. Говорит, что и рубить нужно по науке. Что ж, вряд ли он просто сболтнул, сам не зная чего. Даром, что ли, его учили столько лет, посылали на практику? Не очень-то верится, что он только плохого набрался. Скорей даже напротив: ему лучше знать, чем им самим, лешакам трущобным, где надо валить лес, а где не надо. Вот отец, осердясь, ее сорокой обозвал, а что плохого в том, что хочется посмотреть на него, узнать, что он за человек?

Нугис в эту ночь спал плохо: все время с кем-то спорил во сне, кого-то бранил, уговаривал. А утром сказал дочери:

— Плохо ты спала нынче. Я слышал, как ты что-то кричала. С чего бы это?

— Не знаю, говорить ли? Еще рассердишься, — с сомнением ответила Анне. — Странный такой сон приснился. Лесничий — он оказался ужасно длинным, чуть ли не с ель — стоял на высоком пне и вроде как отбивал рукой такт. И все поворачивался — то туда, то сюда, а вокруг народу было пропасть, и все страшно заняты…

— Тьфу! — рассердился отец. — Этот лесничий прямо колдун какой-то: и в глаза тебя не видел, а уже околдовал.

— И так весело было, так забавно! Все смеялись, пели…

— Ладно уж, ступай лучше посмотри, не слишком ли сильный огонь в бане, еще семена сгорят…

В этот день, как, впрочем, и в следующий, Нугис так и не собрался пойти к новому лесничему.

Карл Рястас, председатель туликсаареского сельсовета, аккуратно, словно по линейке, расставил стулья вокруг длинного, накрытого кумачом стола.

— Зачем ты притащил так много стульев? — спросила его Хельми Киркма, листавшая за маленьким круглым столом у окна свежие журналы. — Нас ведь только четверо.

— Нас, понятно, четверо, но кто может знать, сколько народу понаедет из волости? Тэхни будет обязательно, а он может прихватить с собой и агитатора, и председателя исполкома. Да и — как знать — вдруг из уезда кто присоединится?

— Да брось… Не такое уж важное у нас собрание.

— Не скажи! Сегодня исторический день для Туликсааре. Подумай только, такая глушь — и своя первичная парторганизация. Нас пока только четверо, но мы уже сила. Пусть нас мало, это не беда, вот увидишь, как все вокруг нас сплотятся, а там, глядишь, кто посознательней и в партию вступит. Нет, сегодня у нас великий день, самый великий!

Хельми молча улыбнулась. Конечно, для Туликсааре сегодня большой день, но из-за этого сюда еще не соберется пол-уезда. Однако спорить она не стала, — волнение Рястаса ее тронуло. Он сегодня явно нервничал и не находил себе места: то поправит уголок скатерти, то уже в десятый раз проверит, есть ли чернила в чернильницах и вода в графине.

— А секретарь? Кого нам выбрать секретарем? — спросила Хельми и торопливо добавила: — Придется, верно, тебе взять в свои руки и эти бразды.

— Нет-нет, будто у меня мало работы! — И Рястас замахал руками. Человек живой и непосредственный, он чуть ли не каждое слово сопровождал жестом, не только выступая с трибуны, но и разговаривая с кем-нибудь с глазу на глаз. — Секретарем мы выберем Реммельгаса.

— Нового лесничего?

— Его самого.

— А ты с ним встречался?

— Как же иначе! И не раз. Он как приехал, почти сразу же пришел сюда. Мы держали тут военный совет, как нам весной мобилизовать народ, и в первую очередь школьников, на лесопосадки. Ну он и выложил тут же свои планы. Весьма обширные, надо сказать. Много леса он задумал посадить, столько тут еще не сажали. Далеко заглядывает, ничего не скажешь.