На обратном пути три стеклодувщицы в сопровождении красавца-итальянца с двухнедельной бородой вновь подсели возле Фаро. И вот я увидел Муранеллу, которая села без билета, смешавшись с группой туристов. Я стал потихоньку перемещаться в сторону этой группы, чтобы стать как можно ближе к Муранелле. Наконец я приблизился настолько, что ощутил запах ее духов и оценил очень сложный макияж. На вид ей было года двадцать два — двадцать четыре, а вовсе не восемнадцать, как мне показалось вчера. Синий карандаш вокруг глаз подчеркивал странную яркость ее серо-голубых глаз, которые быстро скользнули по мне, хотя она меня и не узнала. На этот раз на ней была синяя блузка, а из правого заднего кармана ее джинсов выпирал мобильный телефон.

Стеклодувщицы вышли у Фондаменте Нуове, тогда как Муранелла, как и в прошлый раз, сошла возле церкви Мадонна дель’Орто. Сорок первый после этого поворачивал налево, проходя внутрь острова Венеции через малый канал Каннареджио. Там он остановился возле моста Тре Арки.

К моему величайшему изумлению, Муранелла ожидала нас у причала! Она села в сорок первый, сделав вид, что меня не заметила. Длительность прохода вапоретто от остановки «Мадонна дель’Орто», где она сошла, до моста, где она снова села, не превышала четырех-пяти минут. Взглянув на план Венеции, я прикинул, что потребовалось бы минут пятнадцать-двадцать быстрого бега вдоль rii[34] и каналов от церкви до моста. Как же ей это удалось?

Была ли это та же самая Муранелла, которую я видел выходящей из вапоретто несколько минут назад? То же лицо, та же сережка в правом ухе, та же полуулыбка. Когда сорок первый прибыл на остановку у канала Каннареджио, Муранелла вышла и быстро пошла по улице Гетто Веккьо, чтобы затеряться в толпе… как вчера.

Возвращаясь в Монтегротто, в поезде, я безуспешно пытался разгадать эту тайну двойного появления Муранеллы. Я был так захвачен этим, что едва не проехал свою станцию «Эвгане Терме».

Болтаясь в холле нашей гостиницы в ожидании открытия ресторана, я решил купить несколько открыток и неожиданно услышал громкий голос, доносившийся из-за стеклянной двери телефонной кабины, находившейся возле стойки регистрации. Женский голос говорил на каком-то иностранном языке, мне незнакомом. Это не был ни итальянский, ни испанский, ни английский, ни немецкий. Очевидно, это был русский, так как я расслышал слова: «да», «нет», «до свидания» и «спасибо». Тогда я уселся в большом кожаном кресле напротив. И минут через пять увидел, как «Марлен» вышла из кабины. Она прошла в ресторан, не заметив меня. Она что, русская?

— Снова были в Венеции? — спросила она, когда я занял свое место за столиком. — Опять такое солнце! Наслаждайтесь, скоро начнутся дожди…

В конце ужина, когда я вернулся за столик с тарелкой десерта в руке, «Марлен», которая не ходила за десертом, оставаясь за своим столиком, внезапно наклонилась ко мне.

— У вас не было минералки. Тут подходил метрдотель, и я заказала у него еще бутылочку «Kaiserwasser» и позволила себе наполнить ваш бокал. «Ваше здоровье!» — произнесла она, поднимая свой бокал с минералкой.

— Да уж лучше чокаться вином, — ответил я, поднимая свой бокал с водой.

— Да, но вина у вас больше не было, а я не осмелилась заказать еще одну бутылку у метрдотеля.

Откуда это вдруг такое внимание со стороны «Марлен» к моей персоне?

По окончании ужина я обнаружил профессора Манна в нашем любимом углу. Он уже сидел с пивом и, увидев меня, сразу заказал еще кружечку.

— Я долго думал о том, что вы мне вчера рассказывали. Ведь такие опыты могут привести к опасным результатам, правда? Можно изменить личность, а человек даже ничего не заметит! Вы публиковали эти результаты?

— Еще нет; не те, которые связаны с тета-ритмом.

— Но зачем же держать их в секрете? Дело в вас или в вашей группе? Боитесь, что вас опередят?

— Ну, разумеется. Очень многие ведь занимаются тета-ритмом, гиппокампом и памятью.

— А можно ли найти молекулу, способную влиять на тета-ритм?

— Можно. Нужно только выделить рецепторы к всевозможным нейропередатчикам гиппокампа. Это очень сложная работа, требующая массу времени и денег. Она выходит далеко за пределы возможностей моей лаборатории. А в вашей науке, дорогой коллега, как вы сказали вчера, тоже происходит революция…

— Ладно, еще одно пиво. Вы, конечно, знаете продолжительность жизни мыши, поскольку вы изучали ее сон.

— Да года три.

— А у летучей мыши того же веса?

— Намного больше. Лет десять?

— Нет, в десять раз больше, чем у мыши. Тридцать лет. Основатели нашей науки работали лишь на дрозофиле и одном червяке, название которого вы все равно не запомните — Coenorabditis elegans. Молекулярные биологи уже выделили белки, называемые «исполнительными», которые сокращают жизнь, и называемые «протективными», которые ее удлиняют. Один из них называется «Мафусаил». Считается, что эти данные можно перенести и на человека. Максимальная продолжительность жизни для женщин — сто двадцать лет, а для мужчин — сто лет. Если удастся понять различие между мышью и летучей мышью, то продолжительность жизни мужчины теоретически может достичь тысячи лет! Видите, достижения геронтологии могут быть еще более фантастическими, чем онейрологии!

— Геронтократическое общество, управляемое особями в возрасте шестисот-семисот лет. Можете в это поверить?

— А почему бы и нет?

— К тому времени наша бедная старушка Земля станет настолько разогретой, что жизнь на ней прекратится. Так или иначе, мы приходим к эпохе, когда ответственность ученых становится все более и более значительной. К счастью, в Европе есть комитеты по этике…

— Это зависит от того, где вы проводите границы Европы, дорогой друг. — Людвиг внимательно посмотрел на меня, как бы желая сказать что-то очень важное. Но вместо этого зябко поежился и замолк. Казалось, его клонит в сон…

— Gute Nacht, Herr Professor, — сказал я, поднимаясь. — Вам повезло. Ваши фанги только в восемь часов, если не ошибаюсь.

— Да, доброй и короткой ночи, дорогой друг. Вы завтра опять в Венецию?

— Нет, завтра я работаю. Тем более что, говорят, день будет дождливым.

— Не уверен. Мои боли мне об этом ничего не говорят.

— Chi lo sa?[35]

Я поднялся в свой номер. Мне предстояло целиком написать две главы для моей статьи. Однако мои мысли были целиком захвачены двойным появлением Муранеллы.

Завтра мне совершено необходимо остаться в номере, иначе я этой статьи никогда не закончу.

В эту ночь я почти непрерывно сочинял что-то насчет механизмов онейрического сознания и к половине третьего исписал дюжину страниц. Затем, в три часа, не дожидаясь звонка Джулио, я спустился на фанги. Оказавшись в грязевой ванне, я погрузился в состояние какого-то психического автоматизма, своего рода гипермнезии. Мой мозг оказался постоянно и автоматически занят «прокручиванием» встреч с моим другом Людвигом в предшествующие вечера.

Это случилось в Лионе, почти полтора года назад: я безуспешно пытался найти такую лабораторию во Франции или во всей Европе, которая могла бы взяться за выделение различных рецепторов из гиппокампа для того, чтобы разработать молекулу, которая на них воздействует. И всюду натыкался на вежливый отказ. «Зачем нужно такое вещество? Возможно ли его скорое коммерческое использование? Нет, такого рода исследования нами не планируются. Если ваша молекула не имеет отношения ко сну, то у нее не будет и достаточного рынка сбыта. Сейчас у нас уже есть почти идеальные „гипногенные“ молекулы. Их разработка уже обошлась нам в дюжину миллионов долларов, зачем же разрабатывать что-то еще?» и т. д. и т. п.

Однажды — я увидел эту сцену с закрытыми глазами, как будто сон наяву — я встретился с профессором Жаном С., блестящим молодым фармакологом, только что основавшим свою собственную фирму. После посещения моей лаборатории он пригласил меня пообедать, чтобы подробно объяснить причины своего визита: он интересуется ГАМК-ергической передачей, поскольку тормозный нейропередатчик ГАМК играет важную роль в регуляции эпилепсии, а также, очень вероятно, и сна. Вследствие некоторых событий, которые он сам назвал загадочными, профессору С. удалось выделить оригинальную молекулу из яда одной рыбы из китайских морей. Эта молекула оказалась способной действовать in vitro на какие-то еще неизвестные рецепторы, чувствительные к ГАМК, но отличные от рецепторов А и В. Он не показал мне пространственной структуры этой молекулы, которую назвал «GB169», поскольку знал о моем полном невежестве в области структурной биохимии. Вещество GB169 не было токсичным и воздействовало на ГАМК-ергическую передачу в ничтожной дозе как при внутримозговом, так и системном (внутримышечном или подкожном) и даже оральном введении.