Однако ее там не было. Нет, сказал мне хозяин, никто не заказывал столика на двоих. На ресторанных часах было уже полдевятого. Так, значит, это восемь, а не семь часов пробили часы на колокольне! Я присел, и хозяин принес мне antipasti. Что же делать? В этих ужасных туфлях я ни за что на свете даже шагу не ступлю.

И у меня не хватит денег, чтобы добраться до вокзала на мотоскафо. За вечернюю поездку надо заплатить по меньшей мере сто тысяч лир. Встретиться с Бьянкой — невозможно. Она давно должна была покинуть отель. Во второй уже раз я горько пожалел, что не обзавелся мобильным телефоном. Я явно ошибся рестораном. L’Osteria degli Assassini ничуть не походит на ресторан «Барбари»… Нужно найти какое-нибудь тихое местечко и провести там ночь. Я вышел из ресторана в четверть десятого. Хозяин не взял денег за antipasti.

— La signora vi ha fatto un bidone[100], — сказал он мне.

Я вернулся на лестницу-улитку, которая меня влекла, конечно же, из-за кошек. Присел на ступеньку, слабо освещенную фонарем, и снял туфли. Правая нога распухла и болела, а лодыжка была стерта в кровь. Вот проклятая обувь! Я поставил ее рядом. Но не мог же я, в самом деле, добираться до вокзала или ближайшего причала босиком! Я слышал шорохи кошек вокруг себя, но не видел их… Совсем стемнело. Вдруг я увидел в свете фонаря прямо перед собой пару белых кроссовок «Найк», которые шли прямо ко мне. Они остановились передо мной.

— Эй вы, что вы тут делаете? Это мое место! Убирайтесь отсюда.

Оторвав, наконец, взгляд от кроссовок, я увидел над ними выцветшие джинсы, грязную синюю майку и лохматую голову юноши-хиппи с длинными светлыми волосами. Он, однако, не походил ни на бандита, ни на наркомана.

— Простите меня. Я больше не могу ходить в этой обуви. Я предлагаю вам обмен. Я отдаю эти шикарные туфли, совершенно новые, стоящие три миллиона лир, за ваши разношенные кроссовки.

Парень-хиппи уселся рядом со мной. От него несло потом и марихуаной. Он снял кроссовки, взял мои туфли, осмотрел их, ощупал, примерил и присвистнул.

— Идет, — сказал он.

— Дайте я примерю ваши кроссовки…

Кроссовки оказались немного великоваты, но никогда еще я не испытывал подобного блаженства! «Ходить по облакам…» — как мне и обещал этот мерзкий обувщик из Абано…

— Отлично! Как вас зовут? — спросил я.

— Куки. А теперь проваливайте. Это мое место, я здесь сплю.

Он вытащил из ниши под лестницей большую картонную коробку и принялся раскладывать ее, сооружая нечто вроде ложа с капюшоном и навесом.

— Куки, а еще такой не найдется? — спросил я.

— Зачем?

— Я ее у вас арендую, только на одну ночь. Мне негде ночевать. Завтра я уйду…

Куки сделал пальцами недвусмысленный жест, показывающий, что он просит денег.

— У меня нет денег, Куки. Меня обокрали. Осталась только трость.

Он взял мою трость и живо открутил рукоять. Увидел содержимое и вновь присвистнул.

— Куки, можешь выпить виски и шартреза, сколько захочешь. Только дай мне постель.

Куки достал из-под лестницы еще одну огромную коробку и очень ловко начал сооружать из нее такое же спальное место.

— Кто вы? — спросил он.

— Я — французский турист, у меня нет денег, и я очень устал.

Он жадно глотнул виски.

— И вправду классный. Хотите косячок?

Я был так измучен, что даже не ответил. Скользнув в свое картонное убежище, я свернул пиджак и положил его под голову. Вонь от кошачьей мочи, столь сильная снаружи, на лестнице, здесь, в моей картонной обители, была смягчена запахом марихуаны. Скрючившись в своей коробке, Куки курил косячок и потягивал виски.

Я его не боялся. Что он мог у меня украсть?

Шкатулка для пилюль была в кармане, я ее чувствовал, а кроссовки я тщательно зашнуровал. Куки связал шнурки моих туфель и накинул их на шею. Завтра он их, конечно же, перепродаст…

Было уже слишком поздно что-либо делать. Поезд уже ушел, унося с собой Бьянку, которая, должно быть, переволновалась. Теперь только спать и спать, милая Бьянка, когда я тебя еще увижу?

Просто спать, дать отдых ноге и спине…

«То sleep and with a bit of luck to dream»[101], — сказал я про себя, закрывая глаза.

Глава 13. La messa dei gatti[102]

Среда, 17 сентября 1999 года

Самолет летел среди моря облаков, фиолетовых и серо-голубых, окаймленных оранжевыми отблесками, а позади него садилось солнце. Легко и ровно гудели моторы. Высота полета давно уже набрана. Это старый «Дуглас» или «Фоккер». Я зарылся лицом в мягкий и теплый мех шубы Муранеллы. Мы летим к ней. Но куда? Она мне не сказала. А кто это у меня с другого бока? Может, ее сестра, в такой же шубе? Или это моя собственная голова, отдыхающая в складках соболиного манто? Я счастлив, что наконец-то нашел Муранеллу. Одну или вместе с сестрой? Не знаю. Я хочу шевельнуть рукой, чтобы погладить ее по бедру, но не могу. Я парализован. Я чувствую покой, почти что счастье и радость. Это конец моей поездки. Я разгадал-таки тайну Муранеллы. Это даже важнее разгадки тайны сновидений. Но куда же мы все-таки летим?

Вдруг удар! Самолет погружается в облака и туман. Все становится белым. Моторы замолкают. Я резко просыпаюсь и кричу: «Мы падаем! Муранелла…»

— Да замолчи ты, старый придурок-француз, — бормочет по-английски хиппи, повернувшись в своей коробке. Это, наверное, когда он заворочался, мой сон оборвался, а кошки замолчали. Мое лицо в самом деле зарыто в мех пары котов, спящих рядом со мной. Они вновь принялись мурлыкать, и эти звуки отдавались в ушах, отражаясь от картонных стен моего убежища.

Я вышел из «синхронного» сновидения, во время которого мурлыкание и мех двух кошек были преобразованы моей «онейрической машиной» в звук авиационных моторов, картины неба и ощущение шубы Муранеллы.

Впервые мне снилась Муранелла. Муранелла или Муранеллы? Даже во сне я не могу этого узнать. Это было настоящее эротическое сновидение, судя по степени моей эрекции…

Оба кота явились ко мне, когда я спал. Привлеченные теплом моего картонного убежища, они его еще больше разогрели. Было так темно, что я их не видел. Я почесал голову тому, который спал справа. Уши его были порваны, нос изрезан царапинами. Один клык вырван. Его короткая шерсть склеилась в коросту на шее, а хвост был оторван. Это, должно быть, был вожак стаи. Я назвал его «Драный хвост». Я был весьма польщен тем, что он улегся спать и мурлыкал возле моей головы. Это свидетельствовало о том, что он считает меня своим другом. Когда я протянул руку, чтобы почесать ему живот, он прекратил мурлыкать и вцепился в нее когтями. Лучше его не трогать. Он зевнул, и мое убежище наполнилось запахом рыбы, еще более сильным, чем вонь от кошачьей мочи на винтовой лестнице снаружи. Моя левая рука гладила чей-то длинный мех. Это был кот или кошка, который безостановочно мурлыкал. Затем он стал облизывать мне лицо и голову. Я чувствовал, как его шершавый язык отдирает мои усики и упорно лижет проклятый красный нарыв на виске, уже начинавший меня беспокоить.

Я решил, что лучше проваляться здесь до рассвета, пока не проснется этот хиппи, Куки. Потом я пойду на рыбный рынок и попробую украсть несколько сардинок. Мне пришла в голову мысль провести тайную церемонию покаяния в память о тех бесчисленных кошках, что были принесены в жертву на алтарь нейрофизиологии во всех нейробиологических лабораториях мира. Мало-помалу, с большим трудом, мне удалось восстановить несколько фраз на латыни.

Я вспомнил молодость. В те времена месса еще читалась по-латыни. Mea maxima culpa. Понемногу стали всплывать какие-то обрывки из Pater noster… debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris… Вот это, должно быть, относится к покаянию… Кошкам, конечно, все равно, на каком языке к ним обращаются — хоть на латыни, хоть на китайском. Но все-таки лучше пусть это будет латынь, особенно, если мне удастся надеть кошачью маску и зажечь несколько свечей. Хиппи, думаю, будет не против — мне показалось, что он любит кошек.