Адепты нашли в нем посредника между мирами, вожатого в темных лучах подземелий и высокогорий, мага, чьи книги, повествуя об истине и ее формах, несли их в себе, были их доказательством и заветом. Инвективы и разоблачения врагов складываются в одиссею подложной судьбы и хитрого, в корыстных целях, обмана, вдвойне гадкого от настойчивости, с какой автор им пользуется. Согласно хулителям, он провирался во всем, что должен был помнить и знать назубок. Забыл об умении пумы взбираться на дерево, исказил чистый образ галлюциногенных грибов и растений, выказал столь грубую неосведомленность в ландшафте пустыни Сонора, что оставалось лишь вздрогнуть от нахлынувшего подозрения: он не был там никогда, и Дон Хуана не было тоже.
Ответ поищем в книгах его, где Карлос, хроникер и послушник, изводит наставника злополучным вопросом: скажи, Дон Хуан, вот когда мы парили с тобой или, допустим, скакали вчера над холмами, это было такое же существование и та же реальность, что и в момент, когда мы, к примеру, ходим, едим, разговариваем и не сомневаемся в действительности наших поступков и ощущений? Насколько различаются эти события, или природа полетов сходствует с обыденной прозой явлений, но отчего же так трудно уверовать в чудо, подкрепленное правдой боли и счастья? И в который раз это выслушав, индеец, как заповедано обычаем магов, начинает глумливо смеяться, а отхохотавшись, рассуждает о неисповедимости всех различений, коли тебе недоступны различие и фатальная родственность свойств и модусов бытия (он изъясняется по-другому, но смысл именно этот, непримиримый). Если я правильно интерпретирую их бесконечный диалог, устами героя автор хочет сказать, что по ту сторону реального и нереального находится состояние подлинности, и стоит проникнуться им, как замирают прения о плотской или миражной сущности Дон Хуана, о факте и вымысле в мексиканской пустыне. По итогам дискуссий обоюдополым смиренницам культа вручат сладкую весть о нелжи, для усомнившихся будет отдельное угощение. Каждому воздастся по вере и разуверенью его, а Кастанеда пребудет с подлинностью своего литературного опыта, выраженного в десяти книгах.
Он написал аллегорию, точнее, символический роман о пути обретения чего-то такого, что трудно обозначить словом, и потому надо говорить, говорить, говорить. О затянувшейся инициации. О неуменьшающемся расстоянии от хотения до свершения — последнее скорее даруется, нежели завоевывается, несмотря на годы подвижничества. Восходя по ступеням силы, одолевая кольцо за кольцом, замещая ушедшего учителя и освоив приемы его мастерства, Карлос до конца этой прозы заточен в роли ученика, предоставленного своей слабости, не способного выделить главный урок из множества преподанных ему наставлений. Индейский характер пути (секретная мудрость народа яки) по мере чтения выглядит все более надуманным, и возникает догадка: это христианский, католический путь, замаскированный автором под экзотику. Пустыня, куда вслед за учителем удаляется Карлос, есть духовная пустынь монашества, выжженный сад пыток и наслаждений; заповедь воина быть мертвым при жизни — подвиг монаха, погибшего для мира, чтобы возделывать свой вертоград и всего себя растолочь в радостном унижении подвига, став перегноем райской землицы. На протяжении сотен и тысяч страниц (по количеству повторов и вбивания в стену одних и тех же гвоздей Кастанеда опережает признанных сумасшедших ракоходно-возвратного стиля и жанра) Дон Хуан разворачивает перед Карлосом скорбный список повинностей — от овладения этой техникой зависит участь послушника. Потом на Кастанеду ополчались, что он листами воровал из книги про экстазы шамана, но шаман-то, если принять версию кражи (плагиат между тем узаконен современной литературной теорией), ему нужен был для антуража, дабы скрыть иное, более изощренное исступление. Речь о «Духовных упражнениях» Игнатия Лойолы, чей образ метафоризирован фигурой индейского старца.
Упражнения обращены к телу, чувству, разуму, ко всему, из чего состоит человек; соединяя молитву, дыхание, ум, инстинкт пола, они творят круговорот экзальтации, психотехнический базис Служения, откуда вырастет воинство с сердцем, наполненным правдой Христовой. Это горящее сердце станет средоточием ордена и крещеного мира, а после биение его услышат и на остальных территориях, коим тоже не избежать власти креста. (Русской культуре сочинение Лойолы мало известно, хотя Сергей Михайлович Эйзенштейн им околдовывался, и ритм его прорвался во второй серии «Грозного», в золотой и парчовой прорвался, в пляс запущенной мужеложной опричнине. Алкоголик и психопат, способный литератор Всеволод Вишневский, ноздрями тянувшийся к приятным изломам садизма, был фильмом на закрытом просмотре ошеломлен и тою же ночью отписал режиссеру двадцать гневных страниц о католическом и антирусском уклоне картины, но это в скобках, однако.) Кастанеда наверняка считал себя новым Лойолой, и оттого так смешон позыв либеральной культуры сделать его своим. Кастанеда не либерален, ибо не могут быть либеральными ритуал и обряд, повязанные жестокостью иерархических принципов, в двойном отношении внечеловеческих. В декалоге его людей как таковых нет. Дон Хуан — христианский сверхчеловек, вечный образ с эмблематическим именем обольстителя и ловца, неважно, женщин или мужчин; Карлос — не вполне человек, он отбился от антропоморфных пропорций, не прибившись до времени к новым, иным. В точке скрещения этих вывихнутых антропологии, в зоне встречи избыточности одного и ущерба другого (людям мнится, что только они чувствуют боль) приходит ордалия как нестихающая интенсивность разговора учителя с учеником, который «подражает Христу» — в строгом, даже оперативно-техническом смысле. Это во-первых.
Католицизм, во-вторых, есть надчеловеческая, всеобщая истина, у Кастанеды был внятный резон аллегорически напомнить о ее тотальности на исходе 60-х. Опубликованное в 1968-м, «Учение Дон Хуана» было вызовом и ответом. Кому и чему? Годом раньше Эрнесто Че Гевара исходил боливийскую землю и, не пожалев отрубленных кистей рук, в нее лег, а череп укутали в братской могиле оливковой курткой. Революционная перспектива Латинской Америки казалась наиболее здравой, ибо страны, устроившие приличную жизнь в границах одного городского квартала, получают исправление огнем и мечом («Ты не представляешь нашей нищеты, не понимаешь, что бывают государства, где сносно обитать можно в единственной на все общество столичной резервации буржуа, как у нас в Мирафлоресе, Лима», — рассказывал перуанец, сочувствовавший, не афишируя своих симпатий, «Сияющей Тропе» Абимаэля Гусмана). «Учение» начинается так: в заштатном городке стайка маленьких оборвышей, затаившихся близ вынесенных на улицу столиков гостиничного ресторана, набрасывается после ухода клиентов на объедки. Тарелки вылизаны дочиста, это происходит каждый день. Как ужасна судьба детей, с рождения лишенных будущего, говорит Карлос. Не надо их жалеть, говорит Дон Хуан. Любому из них, если он постарается, не заказано стать человеком знания, научиться видеть. Когда ты сам начнешь видеть, то убедишься, что в мире ничего нельзя изменить, не следует и стремиться к тому. Революционная практика и террор, повторял Кастанеда, вычитают из личности, не прибавляя ни грамма полезной субстанции. Дон Хуан против насилия, чужда ему и месть, которую он, яки, преодолел, перерос, и яки тут не зря: центральное правительство методично их гробило и морило, по мнению Эдуардо Галеано («Вскрытые вены Латинской Америки», отличная антиимпериалистическая публицистика), для того, чтобы свободно распродать плодородные индейские земли. Выжившие оказались вдали от почвы своей, на плантациях полуострова Юкатан, где две трети быстро и необременительно для начальства умерли от принудработ. Хуану есть кого ненавидеть, а он не хочет клин вышибать клином и украшает католицизм бедными тряпицами индейской мистерии. Биография Кастанеды неведома, все запутал и спрятал, но страсть, с которой он идет поперек революции внешнего действия, противопоставляя ей революцию духа, заставляет предположить старую кровоточащую рану, быть может, какое-то боковое повстанческое соучастие, психологическую близость к нему. Посторонним так не болеют, здесь сокровенное, личное, расчет со своими и с прошлым; как бы внутрипартийный раскол, выход из партии схизматика, отщепенца, его в соборной истине второе рождение и новая, универсальная весть. Декалог Кастанеды из континентального духа, из испано-американской мечты, провозвестье о том, что Латинская Церковь еще может спасти Америку латинян, взять ее под свою небесную кровлю, в горних лазаретах уврачевать недужных и нищих, заменив оптическое перекрестье прицела откровеньем Креста.
