Приступы кашля учащались. Уже несколько раз какие-нибудь полминуты спасали разведчиков от неумолимой развязки. Смерть просто медлила. Она подступала к разведчикам, все укорачивая и укорачивая свои шаги, и это становилось нестерпимым.

Мысль лихорадочно работала. Что делать? Ответа не было, а где-то глубоко в груди снова возникало ощущение щекотания, росло, казалось, охватывало все тело. Иван Иванович сдавливал руками шею, задерживал дыхание, глотал воздух, пока спазмы не стискивали горло. Тогда, зарывшись лицом в снег, он со стоном кашлял и, не поднимая головы, ждал, что вот-вот раздадутся торопливые шаги и воздух наполнится выстрелами. Уже дважды каким-то чудом его кашель не совпадал с моментом, когда пулеметчики проходили через сад. Но чем дальше, тем паузы между приступами становились короче. Еще часа четыре назад гитлеровцы только случайно могли обнаружить разведчиков. Но теперь ничто не могло их спасти.

Скоро пулеметчики пройдут к своему гнезду. Теперь кашель возникал через одну-две минуты. Иван Иванович вздрогнул от стука двери, ведущей в хату, и в это самое мгновение опять в его груди началось знакомое, непреодолимое щекотание. Пулеметчики вышли из хаты и неторопливо направились в сад. Иван Иванович лежал обессиленный, спазматически дыша. Продержаться хотя бы тридцать, хотя бы двадцать секунд… Непобедимое, неудержимое щекотание поднялось к ключицам. Вот-вот судорога стиснет горло…

Иван Иванович зарыл голову в снег и нечеловеческим усилием воли сдерживал спазм. Из груди вырвался глухой стон: «Всё!»

Он, не поднимая головы, прислушался. Нет. Пулеметчики громко смеялись. Значит, не услышали. Но это только отсрочка на каких-нибудь двадцать минут. Сейчас пройдут два других гитлеровца. В мозгу отзванивали слова командира полка: «Я на вас надеюсь… Я на вас надеюсь…»

Не было мысли о себе, о своей жизни. В горячечном вихре чувств обжигало одно: из-за него не будет выполнено задание. Он старался обдумать свое положение, найти выход, но едва только ему удавалось сосредоточиться, как что-то щекочущее и жаркое наваливалось на мозг, тяжелая дурнота охватывала тело, и он видел перед собой страшные последствия своего неожиданного заболевания.

Скрип снега отдалялся, но скоро он послышится сзади и начнет приближаться…

Иван Иванович подсознательно, до предела обостренным чутьем понял, что та грань, к которой с неуклонной последовательностью шли события, будет сейчас перейдена. И в это мгновение он вдруг увидел выход.

Сразу исчезли дурнота и болезненное беспокойство. Он почувствовал в себе ту ясность мысли и твердость воли, когда отпадает все побочное и перед духовным взором остается только огромное и величественное.

Когда шаги пулеметчиков совсем затихли, Павлюк услышал позади себя шорох. Он искоса поглядел назад и невольно вздрогнул: Иван Иванович встал и пошел к дорожке.

На какую-то долю секунды широко раскрытые, непонимающие взгляды Карповича и Недайборща встретились с блестящими глазами Ивана Ивановича, которые двумя алмазами сияли на его заостренном, похудевшем лице.

Иван Иванович кивнул товарищам и надвинул капюшон. Потом он спокойно пошел по дорожке к хате, пересек двор и зашагал по улице. Держа автомат так, чтобы не был заметен круглый, не похожий на немецкий, магазин, он дошел до поворота, не обратив на себя ничьего внимания. Белый халат скрывал форму советского бойца.

Увидев на перекрестке улицы, возле одного из домов часовых и легковую машину, он направился прямо туда.

Павлюк лежал словно пришибленный. Он даже не услышал, как возвращалась от пулемета смена. Вдруг из глубины села донеслась автоматная очередь и один за другим два взрыва гранаты. Через минуту беспорядочная стрельба из винтовок и автоматов слилась в сплошной грохот. Бешено мчались вдоль улицы в направлении выстрелов немецкие солдаты. Потом сразу, так же неожиданно, как и началась, стрельба стихла.

Теперь Павлюк понял все. Из множества мыслей и ощущений до боли ярко возникла картина: перепелка-мать, чиркая крылом землю, падая и снова взлетая, бежит перед охотником, отводя его от своих детей…

Беззвучный стон, стон сильного человека вырвался из груди Павлюка.

Прошло несколько долгих часов. Давно успокоились гитлеровцы. Беззаботно проходили туда и сюда пулеметчики. Наконец в окнах хат запылали алые краски заката. Павлюк нервно потянулся, чувствуя, как тело наливается щекочущей тревогой близкой борьбы.

Дождавшись, пока совсем смерклось, Карпович осторожно пополз к товарищу. Недайборщ двинулся ему навстречу. Павлюк большими глазами молча смотрел на разведчика.

— Мы живы, а он… — глухим голосом сказал Недайборщ.

— А он — бессмертен.

Недайборщ ответил молчанием, суровым и торжественным.

— А теперь… — сказал Павлюк шепотом и, посмотрев в сторону пулеметного гнезда, с такой силой стиснул кулак, что хрустнули пальцы.

1950

Полк вошел в село под вечер. Длинная колонна, остановившись на улице, медленно таяла. Исчезали в дворах сани с полковым имуществом, кухни, специальные подразделения, отдельные лица — связные, старшины, командиры. Но костяк колонны — пехота — оставался на месте. Бойцы топтались на скрипучем снегу и с вожделением поглядывали на ряды хат, из труб которых кое-где приветливо поднимался дымок, пробуждая воспоминания и, кажется, до невероятности далекое время. День догорал. На стеклах окон пылали красные отблески, словно в хатах жарко горели печи. И от этого на улице казалось еще холоднее и еще сильнее тянуло в тепло и уют.

Разведчик Петро Костенко, утомленный долгим переходом, равнодушно разглядывал в бинокль улицу, чтобы сократить всегда такие длинные десять — пятнадцать минут между остановкой колонны и разводом по квартирам. Заметив кухню, Петро оживился и, опустив бинокль, закричал:

— Внимание! На горизонте кухня первого батальона!

Взвод загудел на высоких нотах, словно огромный рой, и старшина, как всегда, поспешил крикнуть:

— Ребята, без паники!

Он велел не расходиться и послал Костенко узнать, готов ли обед. Тот не прошел и ста шагов, как встретил командира и получил приказ поторопиться с обедом и собираться в разведку.

— Есть! — ответил Петро и подумал, что мороз усиливается и что сегодня уже пройдено пятьдесят километров.

Когда разведчик подошел к кухне, там уже была очередь, но он не стал ждать и, протиснувшись вперед, подставил котелок.

Красноармеец с оливковым лицом и страдальческим выражением глаз сердитым голосом, который никак не подходил к его хилой фигуре, сказал:

— Твоя почему без очереди?

— А вот почему! — И Костенко плечом оттолкнул красноармейца. — Наливай! — крикнул он повару.

— Твоя почему без очереди?! — еще сердитее повторил боец.

Костенко хотел сказать: «Потому что я сейчас иду в разведку», — но он был утомлен, впереди ждала бессонная ночь, его сердила задержка, и он крикнул уже с раздражением:

— Наливай, говорю тебе!

— Не связывайся с ним, Хаджибаев, — посоветовал кто-то из толпы.

Бородатый солдат заслонил собой малосильного Хаджибаева и сурово сказал Петру:

— Бери и уходи отсюда!

Повар, всегда приветливый с Костенко, теперь молча, не глядя ему в глаза, наполнил котелок. Петро отошел.

— А еще с биноклем, — услышал он позади себя и почувствовал, что краснеет. И все время, пока он шел к взводу и пока собирался в разведку, у него было плохое настроение. Только когда отправился на задание, его охватило обычное возбуждение разведчика и вернулось равновесие.

В разведку шли две группы: одна — прямо, вперед, вторая — в ней был и Костенко — направо, чтобы выяснить возможность флангового удара.

Мороз был свирепый, и снег под ногами скрипел так сильно, что разведчики никак не могли тихо подобраться к занятому врагом селу. Дважды их обстреляли из пулемета. После этого на улицах забегали гитлеровцы, зазвучали выкрики команды, и разведчикам ничего не оставалось, как вернуться к своим.