— Наши усилия не пропали даром, мой дорогой Грей, и вы… — начал я торжественно, но он перебил меня:

— Прошу вас, не называйте меня Греем, зовите, как и раньше, Сереньким, а еще лучше — Серым.

Я вытаращил глаза.

— Это была моя мальчишеская ошибка, а сегодня мне исполнился год от роду. И к тому же не хочется быть похожим на нашего стилягу Эдика…

— Жму тебе лапу, мой дорогой Серый, и поздравляю с совершеннолетием! С совершеннолетием в самом широком смысле этого слова! — взволнованно проговорил я и крепко обнял друга.

Я вспомнил, как Пуголовица клялся, что у него отняли тогда его добычу. Выходит, врал…

Довольный тем, что зло наказано и что Серенький так морально вырос, я в отличном настроении побежал на пруды. Там уже выбирали из невода рыбу, и я удивился, увидев большие, пятидесятикилограммовые корзины медно-красных карасей. Их никто здесь не разводил, они остались после того, как отвели реку, протекавшую по этой долине, до того как вырыли пруды. Таких чудесных карасей я никогда не видел! Да и неудивительно — они росли на харчах карпов!

Караси напомнили мне детство и юность, напомнили Писателя, первого, кто привил мне любовь к рыбе, когда кормил карасиками…

Караси так и лоснились от жира. Последнее время я работал над собой, закалял волю и добился кое-каких результатов: как бы ни хотелось есть, я при незнакомых не просил. Но теперь чужих не было, и я вежливо попросил карасика.

Мои заслуги все еще помнили, и мне сразу дали рыбку. Я прыгнул на добычу, мурлыкнул и хотел отнести карася в сторону, но тут раздался автомобильный гудок. Прямо на нас шла «Волга».

— Не иначе — начальство… — вздохнул директор.

Машина подошла ближе, и стал виден номер.

— Профессор! — крикнул я и заплясал от радости.

Да, это была машина профессора!

Я кинулся к дверце, чтобы первым приветствовать друга. Но из машины вышел не профессор, а… Писатель!.. На миг мы оба остолбенели, не веря своим глазам, а потом бросились друг другу в объятия.

— Здравствуйте! — крикнул я.

— Дрл-ля-ствуйте! — передразнил он меня, но я не обиделся и крепко прижался к его груди.

Все, кто не знал моей биографии, страшно удивились, что известный писатель так обрадовался мне.

— Ну, Лапченко, теперь мы уже никогда не расстанемся! — сказал он. — Кстати, недавно на серебряную свадьбу нам подарили хрустальную вазу, и тебе будет работа…

— О! Да вы знакомы! — удивился и профессор. — Между прочим, он спец не только по хрустальным вазам, но и по кремам…

Мне стало грустно: неужели нельзя в такую минуту обойтись без неприятных намеков?

— Это некрасиво! — с укором сказал я.

— Это некл-лясиво! — передразнил Писатель.

— Это неклясиво! — повторил за ним и профессор.

Только Костя не дразнил меня.

— О, Лапченко, — сказал он, — я и не знал, что ты не выговариваешь «р». Надо работать над собой.

Все засмеялись, но добродушно, и я решил не сердиться на друзей.

Целую неделю Писатель знакомился с людьми, наблюдал, как работают рыбаки, осматривал пруды и лакомился карпами. Я помогал ему. Наконец настал час отъезда.

— Ну, Лапченко, поедем к нам? — спросил он меня.

— Согласен, — ответил я.

Так я вернулся в дом, где провел юность.

Жена Писателя встретила меня без особого восторга, но я и не надеялся на горячую встречу, тем более что мышей, как и раньше, в квартире не было, а стало быть, и нужды в моем присутствии тоже (если, конечно, встать на точку зрения жены Писателя).

Я прожил бездельником с неделю и почувствовал угрызения совести. Нет, дармоедом я быть не способен! Но что делать, каким полезным трудом заняться? Не мог же я ловить моль или мух! И тогда я решил, как говорят писатели, сесть за стол (для меня это означало залезть под стол) и описать свои приключения…

1964

Я уже дедушка. Много елок повидал на своем веку. И вот сейчас, прислушиваясь, как моя маленькая внучка лепечет о елочных игрушках, я вспоминаю одно рождество.

Было мне тогда лет шесть-семь. Я был высок ростом и казался старше. Товарищи завидовали мне, но меня это не радовало.

— Ты уже большой! — говорила мать и приказывала качать маленькую сестренку.

— Такой детина, а играет в песочек! — укоризненно замечал отец и посылал меня на огород копать картошку.

Я мог часами играть в песке, воображая, что полю́, окучиваю и копаю картошку, — это мне никогда не надоедало; но стоило хоть немного поработать на огороде, как сразу начинала болеть спина. И переставала, только когда попадалась большая картофелина с шишкой. Я втыкал в нее четыре палочки, и она превращалась в лошадь. Потом из другой картошки, поменьше, я делал жеребенка и ржал, гарцевал, тпрукал, топал ногами, возился в мягкой земле до тех пор, пока мама не звала меня домой.

Как-то зимой я сидел на печи и, воображая себя пароходом, гудел и катался взад-вперед по горячему просу, рассыпанному для просушки. Нет ничего лучше проса на печи, разве только льняное семя: оно такое гладенькое и скользкое. Можно зарыться в него по шею, насыпать за пазуху, набрать полный рукав или просто пересыпать с руки на руку.

— Поди-ка сюда, Миколка! — позвала мама.

«Опять Нюрку качать!» — подумал я и, насупившись, слез с печи.

Мама погладила меня по голове, и из волос на пол посыпалось просо.

«Ну и достанется же мне сейчас!» — подумал я. Но мама не обратила на просо никакого внимания.

— Сегодня мы, сыночек, пойдем в гости.

— У меня же сапог нет, — сказал я.

— Отцовские обуешь, я тебе портянки намотаю…

— Отцо-вы сапо-ги! Отцо-вы сапо-ги! — запел я, прыгая на одной ноге по комнате.

Сапоги у отца были с блестящими голенищами, а на передах красовались совсем новые латки. Я ни разу не надевал их, а выходя на улицу, обычно влезал в мамины чувяки.

— Пойдем сейчас в гости! — попросил я. — Пусть Василь и Сергей увидят меня в отцовых сапогах.

— Нет, — ответила мама, — мы пойдем вечером. А теперь лучше послушай, что я тебе скажу: мы пойдем к тетке Килине на елку. Только гляди не осрами меня там.

— А как это — осрамить?

— Тетка богатая, а мы бедные. У них лавка своя, а отец твой в батраках целое лето спину гнет. Ты картошку без масла ешь, а у них каждый день мясо. Но пусть тетка не подумает, что мы перед ними заискиваем. Мы хоть и бедные, а богатеям не поклонимся.

Я не очень понимал, что говорила мать, но слушал внимательно.

— Когда на стол поставят что-нибудь вкусное, ты не накидывайся, словно не ел три дня. Тетка будет угощать: «Бери, Микола, мясца», а ты отвечай: «Спасибо, тетя, я не голоден». Она скажет: «Да бери, не стесняйся», а ты ей опять: «Я не стесняюсь, тетечка, мне просто не хочется». А как она сама положит тебе кусочек, тогда ешь. Да не спеши!.. Всего не доедай, оставь немного на тарелке.

— Как это — немного? — спросил я. — Сколько же?

— Ну «сколько, сколько»! — рассердилась мама. — Да хоть с наперсток!

— А борщ?

— Вот глупенький! С ложку оставь.

«Ага, — думаю, — мяса с наперсток, а борща с ложку».

— Когда съешь все, что положили, тетка скажет: «Возьми еще кусочек», ты не бери — отвечай: «Спасибо, тетечка, не могу больше, никак не могу». А подадут пироги или другое что, гляди сам не хватай — жди, пока положат. Съешь — и больше не проси. Вытерпишь все это?

У меня даже слюнки потекли при упоминании о мясе и пирогах, но я соглашаюсь.

— Вытерплю, — говорю. — А пирога тоже с наперсток оставить?

Мать улыбнулась:

— Да ешь уж весь.

— А отец разве не пойдет в гости?

— Нет, он не пойдет, — говорит мама.

— Почему не пойдет? Что ж он, пирогов не хочет?

— Хочет или не хочет, это дело не твое. Тетка и муж ее — лавочники. Они людей обманывают. А твой отец честный. В прошлом году он их при народе обдиралами назвал и теперь не хочет идти в гости к богатеям. Он не из таких, чтобы кланяться. И я не пошла бы, да беда гонит: мука у нас скоро кончится, где занять? Только у Килины. А не пойди сегодня в гости — скажет: загордились — и ничего не даст.