— Сегодня вечером собрание комбеда, — успокоил ее Ивась.

Когда он впервые пришел домой с винтовкой, мать встретила его без слез, а отец расспрашивал об операции на хуторах, восприняв вступление сына в отряд комбедовцев как совершенно закономерный шаг.

«Надо было быть смелее! — корил себя Ивась, вспоминая, сколько он потерял из-за своего послушания. — Да, да, смелее!»

Недавно ему сказала об этом и Оля… Он даже покраснел, вспомнив этот разговор. Во время репетиции Мирон и Оля, поженившиеся еще в прошлом году, поссорились. Слухи о том, что живут они не очень счастливо, шли давно, но только тут Ивась увидел, с какой враждебностью смотрела Оля на мужа. Репетиция шла днем. Мирон сразу же по окончании куда-то убежал, и Оля, осматривая себя перед зеркалом, осталась наедине с Ивасем, который запирал ящики. Они вышли из театра вместе и остановились, прощаясь у ворот.

— Вы несчастливы? — отважился спросить ее Ивась.

Оля посмотрела на него и опустила глаза.

— Смелее надо было быть… — вздохнула она и добавила, уже смеясь: — «Но я другому отдана и буду век ему верна!..»

Ивась тогда ничего не успел сказать, да он и не знал, что сказать. Выходит, тот единственный поцелуй был не случаен? Какой же он тёха!.. Тогда, в 1917 году, не записался в Социалистический союз молодежи, три года прошло, пока вступил в комсомол, а тут еще и девушку проворонил… Тёха…

Однако зачем это его позвали к Латке с винтовкой? Он ускорил шаг, но, вспомнив предупреждение не спешить, снова пошел обычным шагом.

Отряд квартировал в общежитии ремесленного училища, рядом с театром, и первый, кого увидел Ивась, был Иван Гаврилович.

— Что случилось? — спросил его Ивась.

— Пока ничего. Делай свое дело, а там, ежели что, скажу…

Карабут пошел в театр, стали читать новую пьесу, но мысли его все время возвращались к Латке. «Пока ничего…» А что может быть? Чего он ждет?

Когда совсем стемнело и уже зажгли лампу, вошел Иван Гаврилович. Он кивнул Ивасю, и тот, передав пьесу одному из актеров, вышел из помещения. Латка, загадочно улыбаясь, ждал Карабута у дверей.

— Вот зачем я вызывал тебя с винтовкой, — и он вынул из кармана деревянную ложку без ручки.

Ивась вспомнил, что месяц назад Латка показывал ему и Поликарпу ручку от ложки, но не понимал, для чего все это, и только смотрел на предкомбеда.

— Не смикитил?

— Нет.

— Это знак, что сегодня Петро Кот будет ночевать дома. — Он сложил обломки ложки вместе. — Видишь, сошлись, ошибки быть не может. А теперь пойдем в штаб. Стемнело, можно выступать.

Налететь на хутор надо было совершенно неожиданно, и, чтобы Кота кто-нибудь не известил о выступлении отряда, решили выехать из села в противоположную сторону, а уже в степи повернуть на хутора.

Не доезжая с километр до хутора Кота, бойцы слезли с подвод. Тем временем конники зашли в тыл и стали на пути к Орели, за которой начинался лес, куда могли скрыться бандиты.

— Тихо! Чтоб ни звука! — шепотом приказал Латка.

Ночь была темная, и хотя глаза привыкли к темноте, то один, то другой боец спотыкался на дороге, и Карабуту казалось, что вот сейчас подымется собачий лай и Кот выскользнет из капкана. В самом деле — можно ли незаметно войти во двор? А если там собаки? Надо было их заранее уничтожить. Подумал ли об этом Латка? Спросить? Но ведь он предупредил, чтоб ни звука…

Миновали рощицу, показались очертания хутора. За хатой большой глубокий пруд, — бежать теперь Коту некуда, только на комбедовцев, которые, рассыпавшись цепью, с винтовками наперевес тихо подходили к хате, белевшей впереди. Окна были заперты и, очевидно, еще завешены изнутри, но одна щелочка осталась, и сквозь нее пробивался едва заметный лучик света. Время близилось к полуночи, и будь Котиха одна, давно спала бы… Так что тот, кто передал Латке ложку без ручки, не подвел…

Поликарп и еще двое, шедшие впереди, должны были первыми ворваться в хату и схватить бандитов. Они дошли уже до середины двора, как вдруг залаяла собака, и почти в то же мгновение хлопнула дверь и из хаты метнулись три фигуры. Ивась нажал на спуск, но не услышал выстрела своей винтовки, оглушенный стрельбой товарищей. Бандиты бросились к пруду. Один из них повернулся и выстрелил из револьвера, но тут же упал, подстреленный Поликарпом. Двое скрылись в камышах. Ребята продолжали стрелять наобум по зарослям, пока Латка не приказал прекратить бессмысленное расходование патронов.

— Гельдиного бандюгу свалил! — крикнул Поликарп, склонившись над убитым. — Котище смылся!

Латка на миг задумался.

— Пойдем, племянничек, попросим у хозяйки чем посветить…

Свет в хате был погашен, но в печи горел огонь, и Карабут увидел богато накрытый стол, а на нем среди мисок с варениками, жарким и сметаной три стакана и рюмочку. Бутылку хозяйка, очевидно, успела прибрать.

— Не дали вам поужинать, — с деланным сочувствием проговорил Латка и, взяв пучок соломы, которой топилась печь, скрутил жгут и зажег его. — Посветить надо…

Он вышел во двор и поднес огонь к крыше. Сухой рогоз вспыхнул, и через минуту на пруду стало видно каждую камышинку.

— Там! — Латка показал глазами, прицелился и выстрелил из винтовки туда, где зашевелились заросли.

Раздались выстрелы. Латка поднял руку:

— Будет! — И с несколькими бойцами взбежал на пригорок, откуда был виден не только берег пруда, но и плес за камышами.

Хата пылала, пламя так и гудело, стало светло как днем. Ивась тоже пошел за Латкой и внимательно следил, не всколыхнется ли где-нибудь на пруду густая растительность. Бойцы напряженно всматривались в зеленую стену камыша, иногда поглядывая в сторону, на Котиху, которая выносила из хаты имущество — полотно, смушки, одежду.

— Плеска не слыхать было, — сказал Латка, — а впрочем, он мог и неслышно переплыть на тот берег…

Бойцы постояли с четверть часа на пригорке, но не заметили в зарослях никакого движения.

— Я полезу туда! — вызвался Поликарп.

— И я! И я! — раздались голоса.

Там, откуда бандиты вбежали в пруд, тростники были примяты. Поликарп с револьвером в руке смело вошел в воду, за ним полезли еще трое, остальные примолкли, напряженно прислушиваясь к хлюпанью под ногами бойцов.

Вдруг раздался крик:

— Есть!

И через минуту еще:

— Оба готовы!

Вскоре трупы бандитов лежали на берегу.

— Он! Петро Кот! — облегченно вздохнул Латка, подойдя к убитому. — Узнаешь? — спросил он у Ивася.

Тот посмотрел на мертвого бандита, а перед глазами встал Иван Крыця, его лукавый взгляд, когда он, поднимая тыкву, смотрел на Мордатого, и его окровавленное лицо на крыльце волостного правления. И кровь на стене.

— Лежишь, проклятый! — сказал один из комбедовцев, осматривая труп бандита.

И тут к ним подошла Котиха.

Она стояла опустив голову, словно стыдясь поднять глаза на тех, чьи друзья погибли от руки ее мужа.

— Собирайтесь, ребята! — крикнул Латка. — Пора домой! — Он обернулся к Котихе: — Вы уж сами его схороните… Прощайте…

Подводы подъехали к хутору, еще когда началась стрельба. Теперь Ивась сел с Иваном Гавриловичем на тачанку, Поликарп — на козлы. Ехали молча. Латка был задумчив. Потом лицо его прояснилось.

— Вот и закончилась в Мамаевке гражданская война! Закончилась, товарищ Карабут, племянничек дорогой!

— Должно быть, так! — ответил тот. — А только впереди еще борьба и борьба…

— Нелегко будет бороться… Это верно. Но гражданская у нас закончилась… — Латка глубоко вздохнул и еще раз повторил: — Закончилась! Теперь — за мирный труд!

1956–1967

Может быть, кое-кому покажется странным, что кот взялся за литературу; между тем, это вполне понятно. Дело в том, что коту доводится быть свидетелем таких моментов в жизни человека, которые скрыты от общества: кот слышит разговоры в семье, наблюдает за людьми, когда их никто не видит. Словом, я живу в условиях, недоступных ни для одного литератора, и могу писать о том, что в самом деле видел и слышал, не домысливая и не выдумывая, как это вынужден делать писатель-человек.