Ивась с возмущением вспомнил, как однажды красноармеец ударил Юхима Мусиевича, допытываясь у него, где банда.

— От своих не больно… — сказал отец, и это еще больше возмутило Ивася.

«Неужто и все крестьяне таковы?» — думал он, но не верилось, что это так, да и не у каждого крестьянина сын в Красной Армии.

— Время все излечит, — успокаивал отец сына.

— Время! Когда еще придет это время! — вздыхал Ивась.

Но время пришло скоро.

В конце лета через уезд из далекой Сибири прошла на врангелевский фронт пехотная дивизия. Один из полков проходил через Мамаевку, и тут произошло событие, поразившее всех. Красноармеец вошел в хату и спросил, нельзя ли купить молока, и женщина, к которой он обратился, вдруг заплакала.

— Чего вы, тетя? — удивился боец.

— От радости! Купить! Молока! Да разве я тебе так не дам? Да ты только скажи мне по-людски, без крика, без мата, без угроз!

— Да кто же имеет право требовать у вас молока? — удивился боец.

— Ох, дорогой ты мой!.. Погоди, принесу тебе из погреба холодненького. — Она налила парню молока, дала пирожков с творогом и все смотрела на него влюбленными глазами, то и дело смахивая слезы. — Пей, пей, голубчик… Не надо мне никаких денег, только скажи по-людски…

Ивася растрогала эта сцена, о которой говорило все село, но еще больше он был растроган и поражен, услышав, что таких сцен было в Мамаевке в тот день много…

— Ну вот и вернулась наша власть! — услышал как-то Карабутенко от незнакомого мужика.

Отец был прав — время сделало свое дело!

Одной встречи с настоящей частью Красной Армии оказалось довольно, чтобы мамаевская банда сильно поуменьшилась. И не потому, что в результате схватки было много убитых. Изменились обстоятельства, изменилось настроение крестьян, и банда стала вновь такой, какой была сначала, — кулацкой.

Теперь Левченко уже не осмеливался появляться в селе днем, а когда наступила осень и опала листва, банда и вовсе исчезла.

Нойко при встречах ограничивался расспросами о здоровье членов семьи Ивася и старался не смотреть юноше в глаза. А тому очень хотелось спросить, как чувствует себя «образец украинского интеллигента господин Левченко», но его учили не бить лежачего, и он только повторял слова, услышанные от мужика:

— Вот и вернулась наша власть!

— Да, да, — поспешно соглашался Нойко, пряча глаза.

Этой осенью, быть может впервые за всю жизнь, Ивасю захотелось учиться. Он решил оставить гимназию, реорганизованную не то в экономический, не то еще в какой-то техникум, и поступить на последний курс учительской семинарии. Через год он станет учителем, самостоятельным, полезным для общества человеком!

Но чтобы учить других, надо знать, чему и как! И он впервые понял, что знания нужны не для отметок, а для жизни. Десять лет — с первого класса церковноприходской школы, когда он впервые сел за парту, и до последних дней, когда он сел за парту учительской семинарии, — ему ежедневно повторяли эту истину, но понял он ее только теперь. Потому что только теперь он пришел в учебное заведение за знаниями, а не просто учиться.

Готовясь к учебному году, Ивась кроме муки и сала, полученных от родителей, нарезал полмешка махорки, шедшей в то время наравне с валютой. Табак он сам сажал, сам ухаживал за ним, потом сушил, сам толок в ступе стебли, чтобы, смешав с листьями, изготовить конечный продукт — самосад.

В городе, продав махорку, он получит деньги и, если принять во внимание, что питомцам учительской семинарии выдавали карточки на бесплатные обеды в столовых общественного питания (они в народе назывались «советские столовые»), сможет жить безбедно. Тем более что за квартиру теперь платить не надо было, поскольку укомхоз выдавал семинаристам ордера на бесплатное проживание в домах местной буржуазии.

Поселился Карабутенко вместе с мамаевским коллегой Андрием Лебедем и двумя семинаристами из другого уезда — Сергеем Шило и Петром Писоцким — у владельца городской бани, заики Безверхого, который согласился за муку давать квартирантам чай и кормить их завтраком.

Старик Безверхий ругался при жене и сыне матом, и постояльцы, услыхав это во время завтрака, вытаращили глаза от изумления и страха: при детях, да еще за столом! О подобном в Мамаевке, да и в других селах и слыхом не слыхали! Большею частью Безверхий материл Советскую власть, которая национализировала его баню, но, поскольку он заикался и выматериться ему всякий раз было трудно, ребята едва сдерживали смех, а потом у себя в комнате хохотали до слез, вспоминая, как он заикался, произнося непристойности.

В семинарии Ивася поразили отношения между «воспитанниками», как официально называли семинаристов, и преподавателями. Когда он со своим однокурсником и товарищем по квартире Сергеем вышел в коридор после первой лекции — так теперь назывались уроки, — тот потащил его в учительскую:

— Пойдем покурим там.

Ивась, удивленный, ничего не сказал и молча пошел за Сергеем.

В учительской Сергей поздоровался за руку с преподавателями, а когда вынул кисет с табаком, педагоги сразу обступили его и закурили, похваливая самосад.

В гимназии Ивась ни разу за все годы учения не был в учительской, ему только иногда доводилось заглянуть туда, когда преподаватели входили или выходили. Ни разу Ивась не пожал руки преподавателю гимназии. Преподаватель! На слишком высоком пьедестале он стоял, чтобы подать руку гимназисту. А тут — преподаватели знакомятся с ним в учительской и пожимают руку. Правда, услышав, что он брат бывшего воспитанника семинарии Хомы Карабута, преподаватели стали поглядывать на него с опаской.

Пока все свертывали цигарки, в учительскую вошел Виктор Стовбоватый. Он, как и все, поздоровался за руку с преподавателями, радостно вскрикнул, увидав Ивася, а через минуту, отозвав в сторонку преподавателя истории и географии, седого Миколу Васильевича, пригласил его на преферанс.

Ивась выпучил глаза. А педагог охотно принял приглашение и уже уславливался, чтобы проигрыш платили хлебом, салом или махоркой.

— Иван, — кивнул Виктор на Карабута, — да мой сосед по квартире, Феофан Сало, будут нам партнерами. Приходите. Ты, — засмеялся он, обращаясь к Ивасю, — будущий педагог и должен хорошо играть в преферанс.

— Педагог без преферанса — не педагог, — засмеялся и Микола Васильевич.

Ивась согласился с этим, сказав, что его отец учитель и тоже частенько играл в преферанс.

Вдруг из своего кабинета, сообщавшегося с учительской, вышел директор семинарии. Ивась вытянулся и поклонился, но остальные присутствующие семинаристы только равнодушно кивнули головами, а Сергей подал ему кисет.

Ивась вспомнил директора гимназии. Тот бы дал! Тот молча одним взглядом вымел бы учеников из учительской. Да и кто зашел бы туда без вызова? Никто и не сунулся бы в учительскую, не говоря уже о директорском кабинете. Ивась поделился этими мыслями с товарищами.

— Он педагог, и мы педагоги. Чего ж ему задирать нос? — объяснил Виктор.

Микола Васильевич играл в преферанс отлично и в результате пульки понес домой паляницу, привезенную Виктором из дому, и махорку, которую ребята дали ему так. В ответ на попытку Ивася завести разговор о «высшей силе» историк предложил внимательнее смотреть в карты и не мешать лишними разговорами. Что же касается «высшей силы», то это, по мнению Миколы Васильевича, не нашего ума дело, и если бы не трогали бога, так, может быть, не переживали бы и такой заварухи, как теперь, когда приходится выигрыш в преферанс брать подсолнечным маслом, махоркой, паляницами и салом.

Ивась притих, а ребята глазами приказали: не трожь! Растерявшись, он забыл элементарнейшее правило преферанса и пошел под вистующего с маленькой, вследствие чего остался без взятки.

— Вот тебя бог и покарал за вольнодумство! — без улыбки сказал преподаватель.

— Человек происходит от одноклеточных, от амебы. Думала ли амеба, что ее потомок будет играть в преферанс? — ответил Ивась.