Знаете, иногда на ближнем озере вижу лебедей-кликунов, а кликун очень редкий лебедь, у него длинная и почти несгибаемая шея, гордый вид. Встану и смотрю, как семья кликунов (родители и четыре сына или дочери) величаво (вот уж действительно величаво!) движутся среди тростников. И я подумала, что это и есть Артур, мой друг и товарищ – спокойный, с высоко поднятой шеей, гордый и при этом заботливый, хлопотливый, добытчик, семьи защитник – на озере, живет среди камышей и тростника по соседству с серой цаплей…

7 февраля

Москва

Марина – Юле

Сегодня ночью убедилась, что в снах существует земное притяжение. Я часто летаю во сне, поэтому считала – даже если оно там и присутствует, то в ослабленной форме. Ан нет, у меня в руках была КНИГА, я с трудом удерживала ее на весу, до того она была тяжела.

Лёня сказал: «Ты пишешь так долго и трудно, вот этот вес – отпечатался и отразился во сне».

И правда, в наследство от Люси получены горы ее черновиков какой-то неслыханной книги об отце, которой она собиралась потрясти мир. Я часто думаю: хотя бы тень надежды теплилась в ее душе, что кто-нибудь из нас, ее потомков, станет разглядывать эти бордовые бархатные альбомы с фотографиями, листать блокноты и архивы, перечитывать анкеты, газетные статьи и письма… Выуживать из папок хрупкие страницы, грозящие рассыпаться в прах…

Когда она перебирала свои сокровища и видела, что ей с этим не справиться, но тем не менее выстраивала, складывала, отлично понимая: кто долго собирает и слишком остро оттачивает – терпит поражение[2].

А мне-то что теперь со всем этим делать, мать честная? Мне-то хватит ли сил? А времени? Успею ли я – не то что переплыть, – хотя бы войти в реку, тронуться в путь, попробовать разгадать секрет преодоления смерти, оживить летейские тени?

Смотри, Юлька, если и я здесь оставлю груду своих черновиков, подверженных тленью, то не пугайся и помни: большой путь начинается с одного шага. К тому же закон чудесного подвластен любому человеку, который понял, что сущность творения – это свет.

9 февраля

Москва

Юля – Марине

Случайно у Олеши открыла и прочла: нельзя сказать, что я достиг чего-то или не достиг, это ерунда – главное, что я каждую минуту жил. Та же история – со мной. Но все-таки наслаждаться каждым шагом лучше, когда под ногами земля, песок, чабрец, сосновая хвоя…

Или когда кормишь сойку личинками пчел. Даешь личинку сойке, у ней голубые полосы на крыльях, личинку в клюв запихиваешь, она проглатывает, и это счастье.

Аля, разумеется, меня ждет, но я пока в размышлениях. Может быть, съезжу в феврале, чтоб посмотреть на зиму. Хотя планировала март – встречать весну.

14 февраля

Москва

Юля – Марине

Марина, вы, наверно, в Доме творчества на писательской лыжне?

Мне ребята прислали фотографии нашей михайловской зимы, а Марик написал и про зимующих лебедей, как они взлетают с воды, очень подробное описание их движений. Так что я наблюдаю за ходом зимы своей деревни по фотографиям заснеженных деревьев, родников с незамерзающей вокруг травой, по крупным планам снегирей и свиристелей, по синему на солнце льду и пустующим в таком же синем небе в соснах гнездам цапель.

17 февраля

Москва

Марина – Юле

Здравствуй, Юлька!

Утром у нас

чай с солнцем

На ночь

молоко с луной

А в Москве

электричество

с газированной водой

Полюбила Всеволода Некрасова.

Звонил совсем незнакомый священник с Лёниных Уральских гор.

– Если повернется язык, – сказал он, – зовите меня просто отец Димитрий. Так вот, у нас в Нижних Сергах нету храма. Не поможет ли мне, Леонид, воздвигнуть храм?

Вот так – не больше и не меньше.

К нам во двор прилетели тучи свиристелей, склевали всю рябину, в окне от них черно, они мечутся в воздухе с нежными гортанными трелями.

Надо бы начать роман, тот, зреющий с лета, а пишется повесть – вся ожила, замерцала, не бросать же! Все оттого, что трушу – роман-то, брат, – ого-го-го! писать.

19 февраля

Москва

Юля – Марине

Одна из безумных идей, бродивших по заповеднику, была такая: тридцать три вырезанных из пенопласта богатыря крепятся грузом на дно озера, в нужный момент, когда, допустим, идут туристы, канаты рубят, и богатыри, покачиваясь на платформе, взмывают вверх, раскрашенные, с дядькой Черномором.

Но я представляю покачивающуюся бочку на волнах:

Тут вам и одиночество, замкнутость, зима, Валентина Ефимовна Терешкова на кордоне.

Кордон – одинокий пустынный дом в лесу. Ни телевизора на кордоне, ни телефона и ни радио. Не было у нее ни колодца, ни огорода. Почему она не вырыла колодец, не знаю.

Воду ей привозили из заповедника в бидонах. Один раз (хорошо, зимой!), забыли и Валентина Ефимовна, не унывая, топила снег – варила снежные щи. А так ходила к нам на деревенский колодец (расстояние километра полтора). Огород, невостребованный, зарос.

Как обычно описывается зимовье в книгах: окно, чтобы посмотреть на закат (закат, Марин, тут делится на две половины – «янтарный» час и «алый»), плитка – вскипятить кофе.

Артур уезжал на полгода в Крым зимой, жил один в маленьком доме из ракушечника. У него была печка и гитара. Приехал он туда в январе, мороз. Бельевые веревки за неутепленным окном замерзли, покрылись сосульками, раскачивались на ветру, треск, метель и где-то там еще вдалеке полоска моря.

У нас на обледеневших веревках осенью качаются птицы, трясогузки. Им нравится раскачиваться на них. Они раскачиваются на этих веревках, как прищепки. И край огорода называется (кстати!) тоже «берегом».

Далекие у этого «моря» берега…

23 февраля

Москва

Марина – Юле

Ходила в ЦДЛ – прощаться с поэтом Романом Сефом.

Вспомнила, как навещали его с Седовым на Пироговке, где он лечился в кардиологии.

Сеф тогда ужасно зарос. Я накинула ему полотенце на плечи, достала ножницы, раз-раз, и его подстригла.

– А теперь, – сказал он, – постриги моего соседа.

Тот лежал угрюмый, уткнувшись в стенку, всклокоченный, как дикобраз. Я его подняла, усадила на стул и подстригла. Он сразу приободрился, помыл голову в раковине, сбрызнулся одеколоном.

– Ну вот, человеком стал! – радовался Роман Семёныч. В палату стали заглядывать другие пациенты…

Короче, мы выбрались из больницы под вечер.

А вчера иду по Тверскому бульвару. Солнце! Снег! А морозец. И вдруг так потянуло к Яше Акиму, пока он здесь еще, на Земле… Приехала, мне налили кагору, я принесла ватрушки, мороженое. Говорю ему: «Так скучаю по вас! Я скучаю по вас!!!»

А он глядит на меня откуда-то издалека-далека, не человек – а мировой космос.

На улице воздух морозный, звезды, и в подземном переходе, на лестнице, на юру, неказистое существо в лохмотьях играет на синтезаторе какую-то щемящую мелодию.

Я стояла около него и плакала. А потом смотрю – иду по дороге к автобусу – такая счастливая!