– Доброе утро, сэр, – обратилась к нему Ди. – Не могли бы вы сказать, живет ли в Польо семья по фамилии Даниелли?

Старик помотал головой. Ди не поняла значения этого движения. Говорило оно о том, что такой семьи здесь не было, или было всего лишь признанием неосведомленности. Майк со значением сжал ее локоть, а потом ушел за угол к двери бара.

Ди присела перед стариком на корточки и просияла улыбкой.

– Вы, должно быть, о многом помните, – сказала она.

Он словно слегка оттаял и кивнул.

– Вы уже приехали сюда в 1920 году?

Он коротко рассмеялся.

– Задолго до этого. Гораздо раньше.

Майк поспешно вернулся с рюмкой в руке.

– Бармен говорит, он предпочитает абсент, – объяснил он по-английски и подал рюмку старику, который взял ее и залпом осушил.

Ди тоже перешла на английский.

– Это довольно-таки грубая попытка наладить отношения. Похоже на подкуп, – сказала она с неудовольствием.

– Чушь. Если верить бармену, он здесь сидит все утро, чтобы какой-нибудь турист угостил его выпивкой. Другой причины торчать в этом месте у него нет.

Ди снова перешла на итальянский:

– Вы хорошо помните 1920 год?

– Да, хорошо, – медленно ответил старик.

– В то время здесь не жила семья по фамилии Даниелли? – нетерпеливо спросил Майк.

– Нет.

– Не помните, в то время в деревне появилось много чужаков?

– Много. Была же война, если вы не забыли.

Майк смотрел на Ди уже в полном отчаянии. И задал последний вопрос:

– А евреи живут в деревне?

У него истощался запас итальянских слов.

– Да, но не в самой деревне. Они держат бар на западной дороге отсюда. Там Даниелли и поселился, пока был жив.

Оба уставились на старца в совершеннейшем изумлении.

Майк повернулся к Ди и спросил по-английски:

– Почему же, черт возьми, он не сказал нам об этом с самого начала?

– Потому что вы задавали мне не те вопросы, хреновы молокососы! – отчетливо произнес старик на хорошем английском языке и разразился кудахтающим смехом, довольный своей шуткой. Он не без труда поднялся и заковылял по улице, все еще смеясь и кудахча. Время от времени останавливался и тростью стучал по мостовой, а смех тогда доносился громче.

На лице Майка застыло столь комичное выражение, что Ди тоже прыснула. Смех оказался заразительным, и вот уже Майк тоже хохотал над собой.

– А ведь действительно обвел вокруг пальца, как сосунка! – покачал он головой.

– Нам необходимо найти этот бар на западной дороге из деревни, – заметила Ди.

– Жарко. Давай сначала еще выпьем.

– Охотно.

Они вернулись в прохладу бара. Молодой бармен ждал за стойкой. Когда он их увидел, лицо расплылось в лукавой улыбке.

– Вы все знали! – бросила ему в лицо обвинение Ди.

– Теперь могу признаться, – ответил молодой человек. – Он вовсе не ждал дармовой выпивки. Ему отчаянно хотелось проделать этот свой трюк и посмеяться над вами. К нам туристы заглядывают не чаще чем раз в год, и у него сегодня выдался праздник. Вечером он вернется сюда и будет рассказывать о своей проделке каждому, кто захочет слушать.

– Еще два кампари, пожалуйста, – попросил Майк.

Священник остановился на каменной дорожке церковного двора и склонился, чтобы подобрать мусор: оброненный кем-то конфетный фантик. Он смял его в кулаке и медленно распрямился, стараясь не раздразнить застарелый ревматизм в колене, тут же напомнивший о себе. Он знал, что эту боль породили одинокие ночи в старом и неотапливаемом доме посреди сырых и промозглых итальянских зим. Но ведь священнику полагалась бедность. Как мог человек быть пастырем в деревне, если там жил хотя бы кто-то беднее его самого? Эта мысль стала для него правилом, придуманным им самим, и пока он заново обдумывал его, боль отступила.

Он покинул двор, чтобы пересечь улицу в сторону дома. Но как раз посреди проезжей части ревматизм нанес новый удар: мерзкая, злая и острая боль, заставившая его чуть пошатнуться. Он добрался до дома и прислонился к стене, перенеся вес тела целиком на здоровую ногу.

Взглянув вдоль улицы в направлении центра деревни, увидел молодую пару, с которой беседовал чуть раньше. Они шли очень медленно, обнявшись, глядя друг на друга и улыбаясь. Их взаимная любовь казалась очевидной и даже более сильной, чем бросалось в глаза всего полчаса назад. Проницательность, приобретенная священником за долгие годы, когда он слушал исповеди людей, подсказала ему, что какая-то зримая перемена в отношениях наступила в последние несколько минут. Быть может, сыграло свою роль их посещение Божьего храма. Или даже он сам сумел исподволь дать им духовную поддержку.

Он, конечно же, почти наверняка согрешил, солгав им о Даниелли. Но ложь сорвалась с губ автоматически, в силу привычки, выработанной во время войны. Тогда он понимал настоятельную необходимость скрывать информацию о еврейских семьях от всех, кто начинал задавать вопросы. Он всю свою деревенскую паству благословил на святую ложь. Грехом стало бы говорить правду.

И сегодня, когда парочка совершеннейших чужаков и чужестранцев явилась невесть откуда с расспросами, называя фамилию Даниелли, она затронула старый, но все еще трепещущий нерв, вызвав у святого отца желание снова защищать евреев. Хотя причина наведения справок могла быть самой невинной: фашисты ушли в прошлое уже тридцать пять лет назад, и больше не существовало никакой причины грешить ложью. Но у него не было времени даже задуматься, что становилось причиной многих греховных поступков, хотя и слабым для них оправданием.

Он размышлял теперь, не пойти ли им вслед, чтобы извиниться, объяснить, сказать правду. Так он мог немного загладить свою вину. Но какой смысл? Кто-нибудь другой в деревне отправит их в бар на задворках Польо, где евреи с трудом зарабатывали хлеб свой насущный.

Боль снова отступила. Он вошел в свой маленький домишко, поднявшись по кривым каменным ступенькам, решив продолжить размеренную жизнь, состоявшую из мелочей вроде ревматизма и одних и тех же покаяний в грехах, которые он выслушивал из недели в неделю от паршивых овец в небольшом стаде своей паствы. Он по-отечески понимающе, хотя и с грустью, кивал в ответ, даруя отпущение.

В кухне он достал буханку хлеба и отрезал ломоть хорошо наточенным ножом. Потом нашел сыр, соскреб с него слой плесени, принявшись за свой обед. Сыр показался очень вкусным – плесень шла ему только на пользу. И это было нечто, чего бы он никогда не узнал, если бы был богат.

Покончив с трапезой, он протер тарелку полотенцем и поставил на место в деревянном буфере. Неожиданный стук в дверь удивил его.

Люди обычно не стучались к нему, а просто открывали дверь сами, входили и окликали хозяина. Стук означал формальный визит, но в Польо ты обычно заранее знал, что кто-то явится к тебе по официальному вопросу. Он пошел открывать с приятным волнением и любопытством.

На пороге стоял невысокий молодой человек, которому еще не исполнилось и тридцати, с прямыми волосами, отросшими так, что закрывали уши. Одет он был странно, насколько в этом разбирался священник, – в деловой костюм при галстуке-бабочке. На скверном итальянском языке он сказал:

– Доброе утро, святой отец.

Опять чужой, отметил священник. Вот и объяснение стука в дверь. Необычно было появление в деревне стольких чужаков одновременно.

– Не мог бы я недолго поговорить с вами? – спросил молодой мужчина.

– Конечно. – Священник провел незнакомца в свою скудно обставленную кухню и предложил ему жесткий деревянный стул.

– Вы говорите по-английски?

Священник сокрушенно помотал головой.

– Что ж, хорошо. Я – торговец произведениями искусства из Лондона. – Мужчина сумел произнести эту фразу, отчаянно запинаясь. – И разыскиваю одну старую картину.

На это священник кивнул, скрыв свой внезапный интерес. Стало ясно, что этот визитер и парочка, заходившая в церковь, прибыли сюда с одной и той же целью. Тот факт, что совершенно разные люди явились в Польо в один день в поисках картины, никак не мог быть простым совпадением.