Я отодвинулась, провела рукой по его щеке.

— Ты будешь учиться. Если не в Оксфорде, так где-нибудь еще. Ты ведь такой умный. Тебя с руками оторвут в Манчестере или в Дареме. Ты должен получить высшее образование. Я бы на твоем месте не стала упускать шанс.

— Серьезно? — удивился Дэниел.

— Ну, не знаю… — Снизу раздался плач Уилла. Я насторожилась, собралась идти к нему, но он утих. Видимо, мама его успокоила. Я расслабилась. Но в голове творилось черт знает что. — Я уже сама не разбираюсь в своих мыслях. За последнее время я изрядно поглупела.

— А что, если я поступлю в университет, получу место и один год пропущу? Я мог бы найти какую-нибудь работу, связанную с механикой. Может, твой отец замолвит за меня словечко?

Я так и покатилась со смеху.

— Мой отец? Вот тогда тебя точно не возьмут! Нет, не надо. Через год нам все равно придется расстаться, если только мы не поступим в один университет, а шансов мало. — Дэниел смотрел на меня грустными-прегрустными глазами. — Ну что ты? Выше нос. Это случается с тысячами пар. И там уж как получится: либо они потом будут вместе, либо нет.

— Мы будем.

— Да.

— Я не хочу расставаться с тобой.

Ну, это уж слишком.

— Дэниел! — Я тряхнула его за плечи, толкнула на подушки и уселась сверху. Глаза у него были огромные и несчастные. Я подула ему в лицо, но он только отвернулся. — Эй, слушай! — Я наклонилась к самому его уху. — Хватит впадать в тоску. И вообще до следующего сентября еще вагон времени! Может, ты еще раньше встретишь какую-нибудь красавицу и сбежишь с ней. Долой печаль! Ну-ка развеселись немедленно! Если ты сейчас же не развеселишься, я сниму с тебя штаны и сама развеселю.

Секунду он думал.

— Я тебе говорил, какая у меня страшная депрессия?

Потом мы лежали рядом, я теребила ему волосы.

— Когда ты наконец подстрижешься?

— Думаешь, надо? Я считал, что мне так идет.

— Ну конечно! — Я взъерошила его. — Вылитый Эйнштейн в молодости.

Он поймал мою руку, поцеловал запястье.

— Ты думаешь, что я всегда жизнерадостный, но на самом деле я впервые в жизни… впервые с тех пор, как уехал из Гилфорда, чувствую, что кому-то нужен. Я говорю глупости?

— Нет. Я чувствую то же самое. Как будто все время пытаешься… вписаться. Мне всегда это плохо удавалось. И в этом доме люди не настроены на теплые длительные отношения. Тут как на поле битвы. А если учесть, что нас трое, всегда получается двое против одного. В разных комбинациях. Вас четверо, вам легче.

— Зря ты так думаешь. Я тоже знаю, что такое постоянные скандалы. — Я перевернулась, он обнял меня сзади; теперь, когда он говорил, я чувствовала на шее его дыхание. — Примерно за год до того, как мы уехали из Суррея, родители ругались каждый вечер. И нас тогда тоже было трое: сестра как раз уехала. После скандала наступала гробовая тишина. И начиналось: «Передай своей матери, что я не вернусь к ужину» и «Передай своему отцу, что в таком случае он будет готовить себе сам». А я разрываюсь между ними. Ни за что не соглашусь пережить такое еще раз. Если они опять начнут ссориться, я уйду. Я уже достаточно взрослый.

— Тогда перебирайся к нам. Поживешь в нашем мире. — Я ткнула его под ребра.

Он вздохнул.

— По всей стране мы, несчастные подростки, пытаемся создать свои семьи. Надеюсь, у нас получится.

Грусть накатила совершенно неожиданно. Может, послеродовая депрессия и правда заразна. Я долго разглядывала вещи в бабусиной коробке, но свидетельство о рождении больше не развернула. Тут были четыре железки от подтяжек, семь ваучеров «Робинсонз Голли», скрепленных зажимом: пустая катушка с гвоздями для плетения кружев — на одном ее конце бабушка нарисовала ручкой смеющуюся рожицу; почетная грамота за отличную службу на целлюлозно-бумажной фабрике на имя моего отца; бумажка из общества трезвости, датированная 1899 годом, — не знаю чья; коробочка от леденцов, а в ней мой первый выпавший зубик, завернутый в промасленную бумагу; страшненький коврик, который я сплела в начальной школе, с изнаночной стороны — одни узлы.

Я подумала о бабушке. Какой она была в юности, в детстве, какой стала сейчас. Настоящее не уничтожает прошлое. И девочка, и молодая женщина все еще живут в ней.

Тут снова заплакал Уилл, я собрала все назад в коробку и взяла ее с собой вниз. Когда я взяла его на руки, почувствовала у своей груди его теплое тельце, мне вдруг показалось, что моя жизнь раздвоилась: я наконец поняла, что чуть было не совершила.

Однажды, когда мне было семь лет, я нашла в заброшенном гараже в конце улицы воробьиное гнездо. В нем, среди серо-коричневых перьев, лежали три голубых яичка, а рядом клочок белого пуха — просто картинка. Воробьиха отчаянно носилась под крышей и сердито чирикала. Сначала я только смотрела, но потом сдалась: мне так хотелось подержать на ладони теплые, гладкие яички! Я взяла их. Они казались мне драгоценной, чудесной находкой. Я аккуратно понесла их домой и первым делом показала папе. Я думала, он обрадуется.

Когда я протянула ему яйца, то тут же поняла по его лицу, что он разозлился. А потом погрустнел. От носа к уголкам рта пролегли длинные морщины. Уж лучше бы он на меня накричал. Он молча повел меня назад к гнезду и велел положить яйца на место. Мы ждали, вернется ли воробьиха.

— Видишь, — прошептал он. — Видимо, она чувствует твой запах на яйцах и боится подлететь.

— Значит, воробышки умрут?

Только тогда до меня дошло, что яйца — не просто яйца. Все-таки привыкаешь покупать яйца в супермаркете, так же как бисквиты, а когда их ешь, то внутри только белок и желток, а не маленькие птенчики. Мне стало так их жалко. Папа кивнул, не глядя на меня, и я заплакала. Мы прождали полчаса, но воробьиха так и не вернулась.

— Рано еще отчаиваться. Может, вернется, — утешил он меня.

Но я не была дурой. Я знала, что яйца должны быть в тепле. Я понимала, что я наделала.

— Самое плохое, — сказал он, когда мы проходили мимо церкви, — что, если ты забираешь одно яйцо, ты убиваешь не одного птенца, а миллионы.

— Как это? — Я вытирала нос рукавом кофты, но он не ругал меня за это.

— Потому что у той птички были бы свои птенцы, а у них — свои, и так далее. До бесконечности.

Обычно он старался меня не расстраивать, поэтому я поняла, что сейчас все на самом деле серьезно. До конца лета я приходила в гараж, надеясь увидеть воробьиху. Тогда я могла бы избавиться от чувства вины. Но каждый раз яйца лежали на месте, немым укором и доказательством моей вины, а воробьихи не было. А в начале лета гнездо исчезло. Не знаю: забрали ли его мальчишки или унесло ветром. А может, это была лиса? Едят ли лисы тухлые яйца? И я перестала ходить в гараж.

Чтобы меня порадовать, папа подарил мне на день рождения бинокль. И мы отправились в Пайк. Хотели увидеть галку-альбиноса. И увидели! Подъем на гору дался ему нелегко, и спускаться потом тоже пришлось долго. Мне кажется, что тогда он и заболел. Никогда не забуду мамино лицо, когда он, тяжело дыша, ввалился домой. Вот так и получилось, что я не увлеклась наблюдением за птицами.

И сейчас Уилл лежал у меня на руках. Такой доверчивый, хрупкий, с перекошенным во сне ротиком, подрагивающими ноздрями. А ведь я чуть не убила тебя. Господи, я была такой плохой матерью. Каждый раз, когда я на тебя смотрю, на меня наваливается тяжесть того, что могло произойти. Что я чуть было не сделала. Я представляю твое будущее, которое я чуть было не уничтожила. Твой первый зубик, твой первый шаг, твое первое слово, первый день в школе. Я все исправлю. Я исправлюсь, Уилл, все сделаю ради тебя. Я буду очень-очень хорошей бабушкой. Обещаю.

Странное дело: ночью, когда я встала покормить Уилла, я услышала, что мама плачет. Просто рыдает взахлеб и, кажется, разговаривает сама с собой. Я решила ей не мешать. К тому же меня это так потрясло, что я все равно не придумала бы, как ее утешить. Ей придется самой смириться с тем, что произошло с бабушкой.