— Извиняюсь.

— Хотите, я провожу вас домой? Вы ведь сами не… Вы ведь очень устали.

— Ничего, я дойду.

Я потянулась к спинке стула и тут вспомнила, что забыла куртку в коридоре. Когда я выходила, погода была расчудесная.

— Вы без пальто?

— Да. В последнее время так потеплело. Просто не верится, что еще только апрель!

Дверь в паб открылась. Стряхивая с волос снег, вошли мужчина и женщина средних лет.

— Ничего. Я всегда ношу с собой дождевик, — объявил мистер Фэрброзер и принялся рыться в рюкзаке. Достал синий сверток. Развернул. — Судя по всему, лучше и капюшон надеть.

С некоторым трудом я просунула руки в рукава. Он помог мне застегнуться. «Бродяги» уставились на нас и довольно закивали.

— Значит, вы считаете, что можно одновременно любить и ненавидеть? — спросила я, когда он завязывал веревочки на моем капюшоне.

— Да. Иначе и быть не может. Что ж, вперед, в снега! — Он коротко сжал мою ладонь и повел меня к выходу.

— Это уже серьезно… — неожиданно пропела Селин Дион.

Мистер Фэрброзер бросил на меня удивленный взгляд и тем не менее открыл для меня дверь и помог выйти.

— Должна сказать… — начала я, но холодный воздух вызвал новый приступ тошноты. Я остановилась, опершись на стену.

— Вам дурно? Обморок? Держите голову вот так…

Я не разобрала конец предложения, потому что меня начало рвать водкой и орехами прямо на клумбу с анютиными глазками. Мистер Фэрброзер поддерживал меня за талию, а потом, когда я закончила, протянул мне носовой платок и отвернулся, давая мне возможность спокойно привести себя в порядок.

— Видимо, я что-то не то съела, — пробормотала я.

Он взял меня под локоть, и мы молча побрели сквозь снег к моему дому. Я чувствовала, что лицо у меня становится все краснее и краснее. Мокрая челка прилипла ко лбу. Ноги в не подходящих для такой погоды туфлях горели огнем. У ворот моего дома он быстро сказал:

— До завтра.

«Если я сейчас не вскрою себе вены… — подумала я. — Хотя это маловероятно: я так замерзла, что не смогу даже нож в руке удержать, да и вены все, наверное, съежились от холода, и их теперь не найти».

Я слабо улыбнулась. Он махнул рукой и исчез за снежными вихрями, как капитан Оутс[16].

Я побрела по дорожке к дому. Не успела еще дойти до двери, как на пороге появилась Айви Седдон.

— Замечательная вещь эти дождевики, правда? — прокричала она. — Мы в окошко увидели, что вы подходите. Давай быстренько к камину. И ты не могла бы проверить ее калоприемник, мне кажется, его пора… Я заварю чай.

Она проработала на фабрике совсем немного — недели две, но мне запомнилась как девушка с очень нелегким характером. В тот понедельник она не вернулась в цех с перерыва. Я нашла ее у мусорных баков. Она горько плакала.

— Это несправедливо! — всхлипывая, говорила она. — Стоит ему только снять штаны, и я уже залетаю. Мать убьет меня. Она думает, мы больше не встречаемся. Она опять повезет меня в Солфорд к тому доктору-иностранцу. Я этого больше не выдержу. В прошлый раз чуть не умерла. Все внутренности выворачивают. А потом целый месяц кровь идет! Я сбегу от них. Не дам больше никому и пальцем меня тронуть!

Я обняла ее за плечи.

— Все будет хорошо. Мы с Биллом об этом позаботимся, — пообещала я.

Мама просила снять белье с веревки и принести в дом, если начнется дождь. Обычно я на такие просьбы не реагирую, но в этот раз там висели мои лучшие джинсы. Поэтому, когда Айви закричала снизу, что пошел снег, я вылезла из-под одеяла и побежала на улицу. Торопясь спасти свои любимые джинсы, я совсем забыла про тостер на пороге, споткнулась о него — он заскакал по плитам двора. Из него посыпались крошки и еще что-то — кажется, опаленные клочки бумаги. Я стала стягивать вещи с веревки, не отцепляя прищепки, — пусть катапультируются на газон, если хотят. Потом перекинула белье через руку и пошла в дом. Холод собачий! По пути подхватила свободной рукой тостер, как мяч в американском футболе. Захлопнула за собой дверь и свалила все на пол.

— Нэнси говорит, что ты выиграла «рейнджровер»! — закричала Айви из гостиной.

— Ага, верно, — ответила я.

Ну и дурдом! Я стала внимательно разглядывать тостер.

Я вытащила остатки письма, нажала на педаль урны — пусть отправляется туда, к другим таким же письмам за неделю. Надо же, даже бабуле их присылают. И что бы она стала делать с десятью тысячами? Накупила бы лакричных леденцов? Только ей их нельзя, потому что от них у нее начинается полное безобразие с кишечником — точнее, тем, что от него осталось. Я перевернула тостер и потрясла. Оттуда, как конфетти, посыпались бумажки, но внутри еще что-то осталось. Взяв с сушилки нож, я поднесла тостер к окну. Там точно что-то есть — какая-то свернутая бумага. Я повернула его так, чтобы свет попадал внутрь. Наконец мне удалось подцепить листки ножом.

— Ты чего смеешься? — спросила появившаяся в дверях Айви. Она подошла к куче одежды и машинально начала складывать вещи на холодильник аккуратной стопкой. — Что тебя так развеселило?

— Долго объяснять, — ответила я, разворачивая обугленное сочинение по Китсу и глядя, как края осыпаются у меня в руках. Меня всю трясло. Я аж плакала от смеха.

— Я так люблю, когда ты смеешься! — прокричала бабушка. — У нее такой славный смех. Жаль только, в последнее время его нечасто услышишь.

— Ну, сейчас она смеется. И даже очень, — заметила Айви, а я растянулась на полу и накрыла лицо остатками сочинения.

Она поехала в Лондон первой — дома сказала, что хочет попробовать стать актрисой, — а я уволилась две недели спустя. Мы устроили ее в Дом матери и ребенка (это была благотворительная организация), хотя они и не хотели ее брать раньше, чем она будет на седьмом месяце. Мы остановились в Финчли у сестры Билла, Энни. Два года назад у нее умер муж, и она была рада компании. У нее была дочка Тереза, страшная как черт. Ей тогда тоже было лет шестнадцать. Но какая-то она была отсталая и все время спрашивала у Энни, почему Джесси такая толстая. Я однажды услышала, как Энни ей сказала: «Потому что она себя плохо вела. Смотри, будешь нехорошей девочкой — и с тобой случится то же самое». Только вот не думаю, чтоб на нее кто-нибудь позарился, уж больно уродлива.

Называлось это место «Приют Надежды». Я узнала про него в Союзе матерей — никогда бы не подумала, что придется туда обратиться. Там было довольно мрачно. Большой викторианский дом из красного кирпича, скользкие полы, длинные темные коридоры. До сих пор, кажется, чувствую запах дезинфицирующих средств. Каждой девушке давали отдельную палату — но от этого им было только хуже. Джесси говорила, что каждую ночь слышит, как они плачут. Не пробыла она там и недели, как заявила: «Нэнси, я не могу больше здесь оставаться. Я хочу вернуться вместе с тобой к Энни. Это ужасно! Ты знаешь, что нам не позволяют пользоваться парадным входом? А по воскресеньям заставляют ходить в церковь и стоять разрешают только там, где нас не увидят остальные». Я ее переубедила. Я сказала: «Тебе надо быть здесь. Тут есть врачи и медсестры. В твоем состоянии, а тем более в твоем возрасте нужно, чтобы за тобой присматривали специалисты. Тут все сделают как следует. А я буду каждый день к тебе приходить». Честно говоря, я боялась, что она передумает. Или сбежит. Или что-нибудь с собой сделает. Я знала, что она толком еще не решила.

Роды начались ночью, и я об этом не знала, — на пять недель раньше срока. И скоротечные были — чуть больше четырех часов. Медсестры назвали ее хулиганкой. «В жизни не слышала, чтобы человек такими словами выражался, — сказала мне одна из них. — А ведь мы тут много чего наслушались». Джесси сказала, что они негодяи: не дали ей никакого обезболивающего. «Просто кошмар! Никогда больше на такое не соглашусь, это я тебе точно говорю. А врач пришел только в самом конце и ни слова мне не сказал! Ни единого слова! Чтоб он в аду сгорел, чтоб всех их черти зажарили!»