Идет назад… Поднимается по лестнице… Идет коридором… Входит в прихожую… «Эй Иване, здесь ты?» – «Тут, пане». – «А вино-то где?» – «Вина нема». – «Как нема?» – «Да я ж еще не собрался: картуз, вишь, куда-то запропастился…»

Есть рассказчики и плохие, и хорошие. Плохой рассказчик и самую занимательную историю разведет в водице не идущих к делу подробностей или же испортит ее неумелым передразниванием действующих лиц и преждевременным смехом. Хороший рассказчик выражается сжато и точно. Диалоги ведет естественно и просто и своей равнодушно-серьезной миной еще больше оттеняет забавную сторону рассказал. И Гоголь, и Щербак принадлежали к числу таких хороших рассказчиков, с тою лишь разницей, что Гоголь и по окончании рассказа сохранял свою прежнюю невозмутимость, тогда как Щербак в заключение своего карлсбадского анекдота первый же разразился громогласным смехом, и этот задушевный, заразительный смех, подобно фитилю, поднесенному к пороховой бочке, вызвал кругом единодушный взрыв хохота.

Едва ли, однако, не громче всех заливался молодой Стороженко. Гоголь же нарочно еще подталкивал его то локтем, то под столом коленкой, и тот, едва собравшись перевести дух, закатывался снова до одышки, до слез. Даже хозяин с верхнего конца стола неодобрительно поглядывал на смешливого юношу, а отец последнего с укоризной покачивал ему издали головою.

– Смилуйтесь, Николай Васильевич… Ей-Богу, сил уже не стало… – простонал Стороженко, утирая катившиеся по его побагровевшим щекам слезы.

Между тем беседа за столом перешла на животрепещущую злобу дня – войну нашу с Персией. Особенно восхвалялись подвиги Паскевича и Ермолова.

– Да что ваши Паскевичи да Ермоловы, – неожиданно забасила тут знакомая уже читателям Пульхерия Трофимовна. – Что бы они поделали без моего Васеньки?

– Да что бы они, бедные, без него поделали! Хочь сядь та й плач! – подхватил Щербак, лукаво подмигивая другим гостям на чадолюбивую толстуху, слепо верившую во все, что писал ей из армии про себя баловень-сын. – Для отечества кровь ушатами ведь проливал?

– Ушатами не ушатами. Господь Бог доселе его миловал от вражеских пуль, но он готов отдать последнюю каплю крови…

– Да, это бывает, и нередко, – не унимался насмешник, – что люди, готовые отдать последнюю каплю крови, чересчур уже экономны на первую каплю. Забыл я вот только, чем ваш Васенька особенно отличился?

– Чем мой Васенька особенно отличился? – в тон вопрошающему повторила задетая за живое мать, окидывая его презрительно гордым взглядом. – Во-первых, он впереди своего полка влез на неприятельскую крепость…

– На какую-с?

– На какую-с! Очень нужно мне помнить все эти басурманские названия!

– Еще бы. Они и без того при них останутся. А во-вторых-с?

– Во-вторых-с, он своими руками забрал в плен этого… ну как бишь его?

– Не визиря ли?

– Да, именно что визиря!

– А может, самого шаха персидского? Но отчего газетчики-то злодеи воды в рот набрали? Замалчивают его геройские подвиги?

– И награды ему, кажись, доселе тоже ни-ка…ка…кой не вышло? – подхватил и другой гость, имевший природный недостаток – заикаться. – Вот хоть бы Павла Григорьевича сын по…получил Георгия, Кондрата Ивановича – Влади…ди…ди…мира с бантом, а ваш Ва…ва…ва…

– А мой Ва-васенька и Георгия, и Владимира, и Андрея! И в газетах об этом было.

– Не читали, не читали! – раздался вокруг стола веселый хор голосов. – Куда же ему те ордена навесили?

– Георгия на сабельку, Владимира на…

– На кивер? – не без ехидства подсказал заика.

– Да, да, на кивер!

– А Андрея?

– А Андрея в петличку. Заика прыснул со смеха.

– Слышите, госпо…по…пода? Да этаких орденов вовсе и не сущ…че…че…че…ствует!

Бедную Пульхерию Трофимовну окончательно взорвало.

– Не сущ-че-че-че-ствует! – передразнила она снова. – Так, по-вашему, я лгунья? Вот вы так точно лгун, и батюшка ваш, и матушка ваша испокон веку лгали! За это-то Господь Бог и покарал их сына, то есть вас, сударь мой, косноязычием!

– Me…ме…меня?

– Ме-ме-ме… Да, вас! Лишил вас даже человеческой речи. Бараном мекечете: «ме-ме-ме»!

Пререкания зашли далеко за пределы безобидной шутки. Но в глухой провинции патриархальные грубости и в наше время, случается, сходят за настоящий юмор. А семьдесят лет назад они были почти необходимою солью всякого «приятного» застолья. И все за столом поголовно хохотали – хохотали неудержимо, потому что у возбужденного, озлобленного общим хохотом заики все лицо судорожно задергало, перекосило и вместо членораздельных звуков из захлебывающихся уст его вылетали только шип да свист. Пульхерия же Трофимовна, чтобы не дать ему что-нибудь выговорить, победоносно и громче прежнего продолжала «мекекать».

Когда много лет спустя в Петербурге Гоголь и Стороженко вспоминали вместе эту безобразную сцену, им было стыдно как за двух главных действующих лиц, так еще более, быть может, за самих себя. Но в ту пору они были еще молоды-зелены, а главное – на глазах у них был пример окружающих, в том числе и людей вполне солидных, преклонного возраста, которые от души тоже «животы надрывали».

Не без труда удалось наконец хозяину умиротворить расходившуюся Пульхерию Трофимовну и перевести беседу на нейтральную почву. Не угомонились только два юнца на нижнем конце стола: один вполголоса, но с бесподобным звукоподражанием воспроизводил захлебывание заики и «мекечение» его противницы, а другой то пофыркивал, то закатывался во все горло, так что по окончании обеда родитель счел нужным задать ему добрую «головомойку». Во время последней Гоголь благоразумно стушевался, но затем дернул нового приятеля за фалду:

– Уйдемте-ка лучше в сад.

– Да ведь туда нельзя иначе, как через диванную…

– Так что ж такое?

– Да разве вы не видели, что все дамы прошли уже туда?

– Ах ты, Господи!

– Ну, как-нибудь проберемся…

И сторонкой два храбреца один за другим проскользнули через диванную на террасу.

Терраса выходила прямо в сад. Но дом стоял на косогоре, и садовые деревья не совсем заслоняли открывавшуюся с террасы живописную картину: разбросанные под гору крестьянские хаты, за ними – сверкающую на солнце реку, а за рекою, на возвышенном берегу – приветливо манящий дубовый лес.

– Фу, какая теплынь! – говорил Стороженко, заслоняясь рукою от бивших в глаза ярких солнечных лучей. – Вот бы искупаться!

– Купаться сейчас после обеда несколько рискованно, – возразил осторожный насчет своего здоровья Гоголь. – А вот прогуляться в лес – другое дело: там должно быть теперь дивно прохладно.

– Да как попасть-то туда через реку?

– Вероятно, найдется челнок. А то, может, и мост есть.

Ни тот, ни другой не обмолвился словом о настоящей причине их бегства из-под гостеприимной кровли. В комнатах обширного помещичьего дома с открытыми настежь окнами не было слишком душно, в саду также можно было найти тенистое местечко, но и в доме, и в саду было не безопасно от «хохотушек», а в лесу поди-ка-с, ищи!

– Эй, Алеша! Куда? – раздался тут из окна хозяйского кабинета голос старика Стороженко.

Но сын и его новый приятель были уже за садовой калиткой. Форсированным маршем спускались они к реке с пологого косогора по узеньким, извилистым проулкам, огороженным плетнями и разделявшим владения разных крестьян-домохозяев. Но дорога свернула вдруг круто в сторону: приходилось или сделать большой крюк, или перелезть плетень и вторгнуться в чужую собственность. Юноши в нерешительности остановились.

– Направо или налево? – спросил Стороженко.

– А почему же не прямо? – спросил в ответ Гоголь.

– Через плетень и леваду?!

– Да.

– Потому что есть такая песня: