Чтобы не забыть послать, Гоголь выдвинул ящик своего рабочего стола и стал рыться там в беспорядочной груде бумаг, но вместо рисунка мод обрел на днях только перебеленные стихи и – сердце не камень – стал их перечитывать. Но они его уже не удовлетворяли. Он взял перо и глубоко задумался.

Кроме самого его, в «музее» никого не было. Одни из товарищей легли уже спать, другие не возвратились еще из города, в том числе и Данилевский, приглашенный на вечеринку с танцами. Тишина кругом располагала к поэзии…

Вдруг через плечо поэта протянулась чья-то рука и завладела его писаньем. Гоголь быстро обернулся.

– Опять ведь напугал, Саша!

– А ты опять рифмы подбираешь? – говорил в ответ Данилевский. – И как тебе, право, не надоест?

– А тебе-то как не надоест вертеть ногами?

– Я ими тоже рифмы подбираю, но под музыку!

– Потому что у тебя ВСЯ сила в ногах.

– А у тебя в мозгах? Посмотрим, что ты ими навертел. «Не-по-го-да»!

– Отдай! – прервал Гоголь и хотел отнять листок.

Данилевский, однако, не намерен был сейчас отдать, и между двумя друзьями завязалась борьба. Данилевский был сильнее и ловче, а потому скоро восторжествовал. Только клочок из самой середины листка остался в руках автора.

– Такую глубокомысленную штуку надо смаковать на досуге! – сказал со смехом Данилевский и удрал со своей добычей.

Так похищенный им листок случайно уцелел и до нас, за исключением, конечно, вырванных из середины строк. Выписываем здесь эти юношеские стихи Гоголя – не потому, чтобы они имели литературное значение, а потому, что в них особенно наглядно отразилось его тогдашнее душевное настроение.

Вскоре после этого Гоголю пришлось расстаться и с Данилевским: последний по какой-то таинственной причине, которой не доверил даже своему старейшему другу, внезапно в двадцать четыре часа собрался в Москву, где и поступил затем в университетский пансион. С этого времени муравейник уездного города представлялся одинокому мечтателю еще мельче, теснее прежнего, и отводить душу он мог только в переписке с петербургским другом Высоцким, который стал ему там, в недосягаемой дали, как будто еще ближе.

«Ни к кому сердце мое так не привязалось, как к тебе, – признавался он ему в письме от 17 января 1827 года. – С первоначального нашего здесь пребывания уже мы поняли друг друга, а глупости людские уже рано сроднили нас. Вместе мы осмеивали их и вместе обдумывали план будущей нашей жизни. Половина наших дум сбылась: ты уже на месте, уже имеешь сладкую уверенность, что тебя заметят. А я… Душа моя хочет вырваться из тесной своей обители, и я весь – нетерпение… Я здесь совершенно один: почти все оставили меня. Не могу без сожаленья и вспомнить о нашем классе… Дураки все так же глупы. Барончик-Доримончик, Фон-Фонтик-Купидончик, Мишель-Дюсенька, Хопцики здрав и невредим и час от часу глупеет…»

И среди «дураков» Гоголь окончательно было захандрил.

– Ты что это, брат, в молчальники опять записался? – заметил как-то Гоголю Кукольник. – Снял бы хоть раз маску, Таинственный Карло.

– Во многом глаголании несть спасения, – был унылый ответ. – Все мы носим невидимую маску, которую снимаем только под видимой.

– Зафилософствовал! А что, в самом деле, скоро масленица. Не устроить ли нам маскарада или хоть спектакля?

Гоголь встрепенулся.

– Умное слово приятно и слышать! Билевич, правда, против спектаклей. Но толцыте – и отверзется.

– Все ведь теперь во власти Белоусова, – подхватил Кукольник. – Шаполинский хоть и директорствует, но только номинально.

– Ну, он-то, как и Белоусов, за нас. Лишь бы нам предоставили самим выбрать пьесы.

– Слава Богу, мы уже теперь не мальчики! Нынче же созовем свой театральный комитет.

– И прекрасно. А режиссером будешь по-прежнему ты, Нестор? Знаешь что, я, признаться, не прочь бы взять на себя русские пьесы…

– А сделай, брат, одолжение. С меня будет и иностранных да музыки.

– Вот за это сугубое спасибо. Идем же, идем сейчас к Белоусову.

Согласие инспектора Белоусова было получено без затруднений, а вечером того же дня в библиотечной комнате состоялось и заседание «театрального комитета», в состав которого двумя заправилами были допущены только намеченные ими вперед актеры После довольно оживленных прений был составлен полный репертуар, да тут же разобраны и роли. «Коронною» пьесой был назначен фонвизинский «Недоросль», а две главные в ней роли, Простаковой и Митрофанушки, предоставлены самим режиссерам. Роль Скотинина взял себе Божко, Кутейкина – Григоров, Цыфиркина – Миллер, Софьи – Бороздин Яков, Стародума – Базили.

Далее из русских пьес выбор остановился еще на двух оригинальных: «Неудачный примиритель» Княжнина и «Лукавин» Писарева, да на одной переводной – «Береговое право» Коцебу. А из иностранных – на двух французских комедиях Мольера и Флориана и одной немецкой – Коцебу.

Ближайшею заботою Гоголя были теперь кулисы. По этой части он нашел себе незаменимого помощника в Прокоповиче, тот без устали рыскал для него по городским лавкам за всякими материалами, а затем по указаниям своего друга-патрона оклеивал вчерне кисеей и бумагой деревянные остовы, сколоченные стариком-дядькой Симоном. Сам Гоголь давал декорациям «последнюю политру», расписывая их широкою кистью декоратора-художника. Под его волшебною рукою вырастала то новая стена с окнами и дверью, то раскидистое черево, то целая малороссийская хата. Последняя возбуждала немалое недоумение и любопытство остальных актеров, так как ни в одной из репертуарных пьес не значилось такой хаты. Но на все расспросы по этому поводу у «таинственного Карло» был один загадочный ответ:

– Стало, треба.

Для сооружения подмостков пришлось обратиться к посторонней помощи – плотников, и гулкий стук их топоров, донесшись до аудитории, где читал в то время лекцию Билевич, едва не расстроил всей затеи.

«Так как таковые театральные представления в учебных заведениях не могут быть допущены без особого дозволения высшего начальства, – доносил конференции в письменном рапорте Билевич, – то, дабы мне, как члену конференции, на которой лежит ответственность смотрения за нравственным воспитанием обучающегося юношества, безвинно не ответствовать за мое о сем молчание перед высшим начальством, всепокорнейше оную прошу уволить меня по сему предмету от всякой ответственности».

Но инспектор Белоусов принял перед конференцией всю ответственность на себя, а затем с самих студентов-актеров взял обещание вести себя как на репетициях, так в особенности во время самих представлений возможно чинно и смирно.

Так подошла масленица. Хотя двум режиссерам и удалось выхлопотать на этот раз для своего спектакля, вместо рекреационного зала, более обширный торжественный зал, но и этот не вместил бы всех зрителей. Ведь кроме всего начальства да двухсот пятидесяти воспитанников каждому актеру предоставлялось еще раздать по несколько входных билетов своим родным и знакомым. Поэтому спектакли были распределены на четыре вечера, и только начальству да студентам не возбранялось присутствовать на всех четырех вечерах.