Оратор указал при этом на помещенный против окон в золоченой раме портрет молодого императора, на днях только присланный в гимназию попечителем, графом Кушелевым-Безбородко, из Петербурга.

– Как вы полагаете, господа? – спросил Орлай остальных профессоров.

Мнения разделились, но большинство оказалось в пользу предложения.

Учитель пения Севрюгин, также упавший было духом, разом приободрился, подбежал к хору воспитанников, взмахнул палочкой – и те довольно стройно пропели кантату учителя-дирижера.

Профессор Никольский тем временем взошел уже на кафедру. Обратясь лицом к царскому портрету, он прокашлялся и сказал свое «слово». Произнес он его с тою напыщенностью, без которой, по тогдашним понятиям, не могла обойтись ни одна торжественная речь. К сожалению, и речь сама по себе была очень уж витиевата, да и отсутствие того, к кому она относилась, не могло не расхолодить слушателей. По крайней мере, не было заметно, чтобы она кого-нибудь особенно тронула. Один только Орлай вздыхал, усиленно сморкался и украдкой отирал себе глаза.

– Что это Громовержец наш, будто плачет? – шептались между собой воспитанники. – Совсем уж не по-юпитерски. Лучше бы, право, гремел вовсю.

Гроза не дала ждать себя.

Подходил май месяц. В воздухе совсем потеплело, и городские сады быстро позеленели. Разогрелась вновь, распустилась свежими почками и застывшая было за зиму дружба между Высоцким и Гоголем, разделенными в своих учебных занятиях пространством целых двух лет. Но первый из них не сегодня-завтра должен был уже сделаться вольным казаком и укатить в Петербург, а последнему предстояло еще два школьных века тянуть прежнюю лямку. Тут каждый день, каждый миг был дорог. И Высоцкий отправился опять отыскивать своего юного друга.

Нашел он его, как не раз прежде, в гимназическом саду на старой липе, где наш журналист и поэт, полускрытый в зеленых ветвях, с карандашом в одной руке, с тетрадкой в другой, беседовал со своей непослушной музой.

– Это кто там: птица или ты, Яновский?

– Птица певчая.

– Ворона у зоологов тоже птица певчая. Слезай-ка вниз, человеком быть все-таки как будто приличней.

– А коли соловьем защелкаю?

– Как же, дожидайся! Разве что воробышком зачирикаешь. Но воробьев по огородам не искать-стать. Слезай, говорят тебе. Меж людьми потолкаемся.

Пришлось подчиниться, сделаться опять человеком.

– Скоро мы надолго расстанемся с тобою, Герасим Иванович, быть может, даже навсегда, – заговорил Гоголь каким-то сдавленным голосом и не подымая глаз на приятеля, когда они завернули за ворота в сторону города. – Скажи-ка по чистой совести: ты в самом деле сомневаешься, что из меня выйдет порядочный поэт?

– По чистой совести, не токмо сомневаюсь, но твердо уверен, что не выйдет, – был беспощадный ответ. – У тебя, брат, нет для того подходящего пороха. Ты наблюдателен, но подмечаешь в жизни не изящное и прекрасное, а одно уродливое и смешное.

– Потому что в сем худшем из миров уродливостей в десять раз более, чем красот. Издали-то иное и бесподобно, а подойдешь, вглядишься – и видишь массу прорех и изъянов. Как же тут не посмеяться, не поглумиться?

– Вот то-то же. А истинный поэт, как, например, Пушкин, разве над чем глумится? Для него и грязная лужа отражает чистое небо. Мы же с тобой, как и большинство людей, прозаики и видим прежде всего грязь. Но у тебя, Яновский, как я как-то уже говорил тебе, есть самородная сатирическая жилка. Сатира сама по себе может быть также очень почтенна. Поэзия – это, так сказать, золото, украшающее жизнь. Сатира – острое, но полезное железо. Не насилуй же, не коверкай своей натуры, а разрабатывай скрытую в тебе железную руду.

– Легко сказать «разрабатывай». Разве тут в провинции найдешь для того сколько-нибудь годного материала?

– Даже более, пожалуй, чем в Москве или Петербурге. Но для этого тебе надо спуститься с высоты твоего птичьего гнезда, окунуться до макушки в толпу…

– В толпу? То есть в простой народ?

– Именно. Простой народ – самый богатый, неразработанный материал, и тут-то ты еще скорее, чем где-либо, наткнешься на золотую жилу, на «человека». Его-то и изучай вдоль и поперек.

– Легко сказать изучай! А показал бы ты мне сам, как это делать.

– Отчего не показать!

Они вышли в это время на базарную площадь. Окинув испытующим взглядом кишевшую на площади толпу, Высоцкий выбрал для своего эксперимента толстую торговку, величественно восседавшую перед своим складным столом, нагруженным всякого рода печеньем, и босоногого уличного мальчугана, который с пальцем во рту торчал тут же, жадными глазами пожирая недоступные ему лакомства.

– Добрый день, ясневельможные! – ласково приветствовала подходивших паничей торговка. – Вот бублики с солью, вот с маком, а вот пампушки – только из печи!

– Спасибо, титусю. Мы-то не голодны, а вот кого бы тебе угостить, – сказал Высоцкий, кивая на мальчика. – Что, братичку мий, палец-то у тебя, верно, медовый?

Сосун смущенно вынул изо рта мокрый палец.

– Но пампушки, пожалуй, еще вкуснее? – продолжал студент и, взяв одну штуку, подал ее мальчуге. – На вот, кушай на здоровье! Ну что, какова?

Словесного ответа он не дождался. Но смачное чавканье малыша служило ему самым красноречивым ответом.

– Вижу: добрый из тебя казак будет, – заговорил опять Высоцкий. – Будешь тоже горилку пыть, люльку курыть и турку быть, а?

– Буду, – послышалось теперь невнятно из набитого пампушкой рта.

Панич потрепал будущего казака по курчавой головке.

– Ай да казак! Бей их, нехристей! Защищай сирых и вдовых! Будешь защищать?

– Буду, – повторил лаконически будущий казак.

– Слышишь, бабуся? И тебя, вдовицу, от турок защитит. Тебе – добрая сказочка, а ему – бубликов вязочка.

И, взяв связку бубликов, Высоцкий надел ее ожерельем на шею мальчика.

– Ну, что же, братичку? Поблагодари бабусю за подарочек.

Но тот по движению рук бабуси понял, что она нимало не намерена оставить ему подарок, и со всех ног бросился вон от нее через площадь.

– А, бисов сын! Держи его, держи! – заголосила вслед ему ограбленная.

Как же! Покуда толстуха неуклюже выбиралась из-за своего печенья, проворный мальчуган юркнул уже меж двух возов – и след простыл. Баба разразилась целым потоком отборной брани, но неумеренный гнев ее возбудил в окружающих только общую веселость: хохотали соседние торговки, хохотали мужики у возов, посмеивалась и прохожая публика.

– А как лихо ведь ругается! Любо-дорого, чистый бисер! – обратился обидчик к своему улыбающемуся спутнику. – Вот бы тебе сейчас карандашиком и записать. Повтори-ка еще раз ему, матинко, как это было? «Чтоб твоего батьку горшком по голове стукнуло!», «Чтоб твоему деду на том свете три раза икнулось, а бабке семь раз отрыгнулось!» – так, что ли?

– А чтоб язык отсох у тебя! – огрызнулась торговка. – Давай сюда пятак и ступай своей дорогой!

– Вот на! Целый пятак? Да ведь я наградил мальчугу от тебя же, вдовицы? Ну что тебе значит? Сама, чай, в день в десять раз больше слопаешь. Смотри-ка, как тебя раздуло! А он – жиденький, махонький, и век за тебя Бога молить будет.

Неумолкающий смех зрителей еще пуще раззадорил разгневанную. С побагровевшим лицом она так решительно стала напирать на панича, что тот невольно в сторону отшатнулся. Ей же сгоряча, видно, представилось, что он без расплаты утечь хочет, и она вцепилась в его фалду.

По случаю табельного дня Высоцкий был в своем парадном платье – синем мундире с черным бархатным воротником. Но носил он его не первый год, да и казенное сукно, надо думать, было не из прочных. А ручища бой-бабы были тем жилистее и прочнее. При таких условиях борьбы могло ли быть сомнение, кто одержит верх: сукно или баба?

Раздался предательский треск разодранного сукна. Не ожидавшая такой оказии, торговка поторопилась разжать пальцы. Но одна фалда болталась уже около ног панича наподобие траурного флага. Сам Высоцкий был до того озадачен, что в первую минуту не нашелся даже что сказать, и только подхватил распущенный сзади флаг, чтобы, чего доброго, совсем не отвалился. Гоголь же бросил бабе мелкую серебряную монету и категорически объявил ей что она «круглая» дура – в прямом и переносном смысле, студенту на пятак не хочет поверить. А в заключение спросил, не найдется ли у нее лишней булавки для шлейфа панича?